«Да ты-то откуда знаешь все это? Тоже скажешь — родители рассказали?»

«Конечно, родители. Любили меня, и говорили со мной. Они думали, я не пойму, и правы были. Только я запомнила. А потом, когда смогла понять, поняла. Мама, бедная моя мама! Сильно убивалась, когда отец меня увозил. Пережила ли, родила ли нормального ребеночка? Ах, не узнать теперь…»

«Она тебя на смерть отдала, дуреха ты. Отреклась. А ты ее жалеешь!»

«Конечно, жалею. Это же мама! Как непонятно? А ты злой такой, потому что родителей своих не помнишь, Бойрон. Бедный ты, бедный… Никто тебя не любил, когда ты маленьким был, никто не полюбил таким, каким ты остался. Тоже — маленьким…»

«Себя пожалей. Умная нашлась…»

«А ты не плачь, Бойрон. Я же чувствую, что плачешь. Не плачь. Лучше расскажи про того, приезжего».

«Отстань уже».

«Не отстану. Сам знаешь».

«Знаю…»

* * *

Из писем Кольвера Войлеса, путешественника

1750 год от О.о. синьмер, лэ

Милая Дженни!

Надеюсь, ты еще не прочитала новостных телеграмм из Хильмстерра. Даже если прочитала — не волнуйся, землетрясенье было вовсе не таким страшным, твой Коль жив, здоров и цел.

Даже хрупкие подарки для тебя — и те не разбились.

Не буду подробно писать — лучше сам все тебе расскажу!

Завтра уже сяду на дирижабль.

Обнимаю крепко-крепко и нежно целую.

Твой Коль.

* * *

1750 год от О.о. синьмер, лэ

Фай.

Я чуть было не сел в лужу. Если бы не вчерашнее землетрясение, я бы сохранил свое направление мыслей и приехал к Государю с доносом на извергов. Которые якобы убивают детей-инвалидов.

Идиот. Конечно, Государь о них давно знает. Конечно, все не так просто.

Фай, ты слышал когда-нибудь, как дома разговаривают?

А видел, как они, выпростав из земли паучьи ноги-сваи, бегут прочь от гор, спасая жителей от землетрясения? Перепрыгивая трещины и провалы?

Можешь представить?

Я тоже не мог до вчерашнего вечера.

Оранжевые братья уносят детей не на смерть, Фай. Они дают им новую жизнь. Дети не умирают, а переходят в новое бытие — их на протяжении трех лун бережно растят в ребра для нового дома, а потом одевают в стены. Серый цвет жилых кварталов — это цвет живых костей. Дома болтают меж собой, дружат со своими жителями и радуются каждому землетрясению, как дети…

Стоп. Они же и есть дети.

Фай, я что-то заговариваюсь.

Давай по возвращении выберемся в трактир, возьмем по кружке пива… и еще по одной… и я расскажу тебе все. В лицах.

Кольвер.

* * *

Путешественник отложил письма в сторону, нервно потер щеки сухими непослушными пальцами и застыл, сгорбившись, глядя в одну точку. Он все никак не мог прийти в себя после пережитого.

Подземные толчки разбудили его ранним утром. Кольвер попытался встать с кровати, но упал, будто подрубленный под колени — земная шкура дернулась, пытаясь стряхнуть с себя людишек, будто назойливых насекомых. Посыпались книги с полок, с ворчащим скрипом завалился одежный шкаф, из пола с жестяным стоном тянулись шляпки гвоздей. Только теперь Коль понял, что кровать прибита к доскам не случайно.

У него сжалось сердце от темного, нестерпимого ужаса, в голове протяжно и басовито ныло, с улиц слышались крики. И громкий скрип, будто гигантскую телегу разбирали на доски посреди городской площади. Именно тогда Кольвер по-настоящему почувствовал, что дом вглядывается в него. Что стены «дышат», то сжимаясь, то разжимаясь. Что в полу образовалась выемка, чтобы упавший никуда не выкатился, когда…

Дом захрипел и одну за другой вытащил из земли сваи. Снаружи он теперь походил на неуклюжего, угловатого деревянного паука, изнутри же Кольверу казалось, будто он оказался в корабельной каюте во время шторма. Упав со стола, жалобно заплакала музыкальная шкатулка. И будто пытаясь укачать ее, дом сделал шаг, другой и понесся прочь от эпицентра землетрясения, прочь от трещин в земле и глыб, катящихся с горных склоном. Побежал в череде таких же, как он, строений — выращенных из детей, ранее неуклюжих, теперь — быстрых и ловких. Они неслись вперед, спасая горожан, их утварь, здоровье и достоинство. И за один такой момент, когда в окнах свистит ветер, а внутри тебя самое ценное, что существует в мире, жизнь человеческая, они, без раздумья готовы отдать все. Особенно воспоминания о неуклюжем бесполезном детстве.

Когда дом остановился и надежно утопил сваи в грунт, Кольвер поднялся на ноги и долго стоял, прижавшись лицом к неровному деревянному ребру.

* * *

Голоса в темноте

«А и нечего рассказывать-то про чужеземца твоего. Когда не бегает по городу, все бумаги пишет. Наверное, лиходей он все же. Или шпиён из заокраинного Юга. Точно, шпиён! У него музыкальная шкатулка есть, она марш наигрывает, когда он ее заводит. А я марша такого не знаю. Не наш марш, точно тебе говорю!»

«Напой. Ну, мелодию эту».

«Я не умею же».

«Представь музыку, как ты ее слышал. Я с тобой ее послушаю, я умею. Ой…»

«Что?»

«Я ее слышала раньше. Точно, она нездешняя, мелодия эта».

«Говорю же — шпиён!»

«Нет-нет. Ее там играют, откуда меня папа привез. У него музкательная машина была, он часто заводил кружину и нам с мамой слушать давал. Оттуда и мелодия, из детства… «Марш Государевых дружин». Очень старая. Папа был военным, и его предки — тоже».

«А у нас другие были военные песни. Эту я не знаю».

«Конечно, не знаешь. Потому что ваши военные и наши были врагами. Вот и марши у них разные были. Ваши проиграли, а песни до сих пор живут. Солдат уж нет давно, а музыка звучит. Это как с нами…»

«И вовсе не так. Не сочиняй. Ничего общего. Но зато песен ваших никто не помнит, победители! То-то же!»

«Вот видишь, Бойрон, так и выходит: для того, чтобы быть вечно живым, не обязательно выиграть битву…»

«Это не ты придумала. Куда тебе!»

«Точно. Куда мне? Но ведь как верно…»

* * *

«Слышь, Хильма… А ты родителей своих помнишь?»

«Я же говорила — помню. Чего спрашиваешь опять?»

«Стеколко у него на столике стоит. Я тебе не говорил раньше…»

«Что за стеколко?»

«Ну, такое… С картинкой внутри».

«Что на картинке-то, Бойрон?»

«Дама там. Красивая. Молодая, в платье охотничьем, в ботильонах на шнурах по колено, в шляпке… тож с пером, как у блаженного нашего. Волосы такие, знаешь, по пояс, вьются…»