«Интересно, а что они делают по ночам?» – с непонятной ему самому неприязнью полюбопытствовал Ури, пока бессловесная Ульрике открывала висящую у нее на плече холщевую сумку, расшитую пестрой народной вышивкой крестом. Из сумки она вытащила туго скатанный рулон бумаги и начала его разворачивать. Рулон был устроен весьма хитроумно – там, по сути, было два рулона, соединенных так, что бумага, смотанная с первого, девственно-чистого, тут же наматывалась на второй, покрытый разноцветными рядами подписей.

– Наша цель, – провозгласила Ульрике, – собрать десять тысяч подписей.

– И мы уже к ней близки! – гордо подхватил Руперт.

– А что за петиция? – встрепенулась Доротея.

– Как, вы не знаете? – изумился Руперт. – Странно, мне казалось, что все честные люди уже включились в нашу борьбу!

– В какую борьбу? – встревоженно осведомилась Вильма, явно опасаясь, что она пропустила что-то важное.

Ульрике проворно вытащила из сумки голубую листовку с портретом смуглого усатого парня в куфие:

– Это – Мухаммад Насиб, школьный учитель, высланный из Хеврона израильскими оккупационными властями. Мы требуем, чтобы ему разрешили вернуться на родину.

– А за что его выслали? – полюбопытствовала Доротея.

– Его обвиняют в том, что он во время уроков высылал своих учеников на улицы бросать камни в израильских оккупантов.

– Может, и вправду нехорошо бросать камни во время уроков? – предположила Доротея, задумчиво наматывая стеклянную прядь на стеклянный мизинец.

– Это зависит от условий! – с ученическим жаром отрубила Ульрике и ткнула шоколадным пальчиком в какую-то строчку на листовке. – Вот, почитайте, тут написано: «Угнетенные меньшинства имеют полное право на насилие».

– Ради Бога, Ульрике, только не здесь! – возмущенно перебил ее Руперт. – Эту листовку надо читать вдумчиво, а не так, стоя на одной ноге. Послушайте, тут поблизости есть очаровательное кафе – «Селина», если не ошибаюсь. Давайте пойдем туда. Не знаю, как вам, а нам с Ульрике давно пора перекусить.

– Прекрасная идея! Нам тоже надо в кафе «Селина»! – воскликнула Доротея и вдруг вспомнила про Ури. – Боже мой, мы забыли познакомить Руперта с Ури!

Она начала тревожно озираться, словно заподозрила, что Ури мог тайком от них сбежать. Обнаружив его у парапета, она позвала:

– Что вы там прячетесь, Ури? Идите сюда, мы познакомим вас с замечательным человеком.

Ясно было, что нет никакой надежды избежать знакомства с этим замечательным человеком, столь отвратно похожим на ненавистного поклонника матери. Зато можно было похулиганить всласть. Ури резко оттолкнулся от парапета, на миг взлетел в воздух и приземлился на руки прямо у босых ног Ульрике. Глядя снизу вверх на изумленно застывшие над ним лица, он отрапортовал:

– Старший лейтенант истребительной десантной бригады израильской оккупационной армии Ури Райх!

У Руперта хватило ума принять шутку за шутку: он милостиво засмеялся и скомандовал Ури «Вольно!». Все вздохнули с облегчением в надежде, что Ури сейчас встанет на ноги и конфликт можно будет считать исчерпанным. Они, бедняги, не имели никакого представления, сколько времени может простоять на руках тренированный парашютист из десантной бригады израильской оккупационной армии! Безо всякого к ним сожаления он не спеша прошелся на руках вокруг Ульрике и сокрушенно сказал:

– Моя мама всегда говорила мне, что немцы – расисты, но я ей не верил. А теперь я вижу, что она права.

После этого драматичного заявления он рывком встал на ноги и, указывая на босые коричневые ступни Ульрике, патетически произнес:

– Какая жестокость – заставлять представительницу угнетенного меньшинства ходить босиком по холодным камням!

– Никакая я не представительница, я – немка! – обиженно выкрикнула Ульрике. – Мой отец раньше был американский солдат, а теперь он немецкий гражданин!

– Ну и что? – пожал плечами Ури. – Мой дед был немецкий солдат и немецкий гражданин, но это не помешало ему в тридцать восьмом году отправиться в Дахау.

Он сам удивился своей горячности. Жаль, что его не слышала старушка-Клара – ведь он ни с того ни с сего заговорил ее словами, от которых отталкивался всю свою сознательную жизнь.

– Ури! – примирительно укорила его Вильма. – Мы ведь договорились не вступать сегодня в политические споры.

– Хорошо, но тогда никаких политические споров – ни ваших, ни моих.

Доротея согласно закивала и даже утешительно потрепала его по щеке, как капризного мальчика. Однако Руперт не готов был по требованию какого-то мальчишки отказаться от своей миссии и начал было возражать, но его горячо перебила окончательно сбросившая маску кротости Ульрике:

– А босиком я хожу, потому что хочу чувствовать своей кожей землю, по которой я ступаю! А не потому, что у меня нет туфель! – она порылась в своей необъятной сумке, вытащила из ее глубин черные атласные башмачки, похожие на балетные, и подняла их высоко над головой, чтобы все могли их видеть. – Вот они, пожалуйста!

Ури с удивлением заметил, что у нее на ресницах дрожат две слезинки, и подумал, что он, пожалуй, переборщил, – он ведь намеревался уязвить только Руперта, а получилось, что он уязвил эту шоколадную дурочку. Надо было срочно спасать положение. Он выхватил башмачки из рук Ульрике и опустился перед ней на одно колено:

– Я прошу вас, прелестная босоножка, нарушить сегодня свои принципы и надеть эти изящные башмачки, иначе вы вынуждаете меня тоже снять туфли, что будет совсем не так эстетично. Но я не могу ходить обутый рядом с босой дамой!

– Ну хорошо, если вам так это важно. – внезапно согласилась Ульрике и послушно сунула ноги в башмачки. Все сразу зашумели, захлопали в ладоши и дружно двинулись вниз в сторону кафе «Селина». Хоть Руперту явно не пришлась по душе легкая победа Ури над Ульрике, он постарался не подать виду. Он подхватил под локти Вильму и Доротею, словно хотел отгородиться ими от наглого израильского молодчика. Зато Ульрике вцепилась в Ури, как клещ, и всю дорогу восторженно объясняла ему, какой Руперт замечательный:

– Неужели вы никогда о нем не слыхали? Ведь его знает вся Европа!

– Что же он такое сделал? – вынужден был спросить Ури, хотя его вовсе не интересовали подвиги Руперта.

– Он публично сжег все свои картины! – объявила Ульрике. – Вынес их на Курфюрстендамм, облил керосином и сжег!

Она остановилась, чтобы перевести дыхание и посмотреть, какое впечатление произвели на Ури ее слова. А он не удержался и ехидно уточнил:

– Что, такие они были бездарные?

– Наоборот! Они были гениальные!

– Зачем же ему понадобилось их сжигать?

– Чтобы бросить кисть в лицо этому бездушному обществу самодовольных и сытых!

– Общество обществом, а картины небось были бездарные, а то бы он их не сжег. Интересно, он с тех пор хоть что-нибудь путное написал?