А кроме того, живущие в своих поместьях дворяне создают для разбойников очень плохую перспективу: это ведь вооруженные, привыкшие воевать люди, к тому же сплоченные и убежденные в своей правоте. Дворянские дома — это центры порядка, опорные пункты правительственной политики.

И начинается подъем хозяйства… Ведь в смутные времена хорошо чувствуют себя только мародеры да криминальные элементы. Для того чтобы регулярно трудиться и что–то получать за это, нужна стабильность. Засевая поле в апреле, нужно быть уверенным, что соберешь урожай в сентябре и продашь его в ноябре. Стабильность сама по себе делает осмысленной жизнь тружеников.

К 1750–м годам определяются две большие сельскохозяйственные зоны: черноземная и нечерноземная. В черноземной области земля представляет большую ценность, урожаи высокие; тут господствует барщина, и помещики стараются не отпускать своих крестьян ни на заработки, ни для ведения собственного хозяйства. Пусть работают на помещичьем черноземе и тем приносят барину доход!

В нечерноземной области земля не представляет такой ценности, урожаи тут низкие. Крестьяне тут часто уходят на часть года на отхожие промыслы, тут много центров местного ремесла типа Гжели и Хохломы. Это господство оброка, и крестьяне в этих местах менее забиты, активнее, самостоятельнее.

То есть активизируется явление, возникшее еще сто лет назад, в середине XVII века — Всероссийский рынок. Хозяйство становится менее натуральным, важнее становится обмен, специализация.

В результате с 1740 по 1760 год в 6 раз возрастает вывоз хлеба за границу, растет и вывоз пеньки, поташа, солода, шерсти, кож.

На годы правления Елизаветы приходится начало того, что мы не без основания (и не без гордости) называем «русской культурой XVIII—XIX веков».

Действительно, существовавшее до Петра не имело прямого продолжения в XVIII—XIX веках. Преемственны некоторые явления культуры — например, портретная живопись. Но большая часть явлений культуры — философия, наука, архитектура, литература — строится на совершенно иных основаниях.

Но до Елизаветы не могут ни появиться культурные шедевры, возникшие на старых основаниях XVII века (им просто не дадут подняться), ни произрасти какие–то новые шедевры в насильственно насаждаемых европейских формах — просто время еще не пришло.

В эпоху Елизаветы было принято рассматривать период между смертью Петра (или с момента прихода к власти Анны Ивановны) и воцарением Елизаветы Петровны своего рода политическим и культурным провалом — временем, когда «основы политики Петра» были искажены захватившими трон иноземцами. С позволения Елизаветы Петровны я внес бы в это положение два небольших уточнения: провал продолжается не 11 и не 16 лет, а 52 года и начинается не в 1725 или в 1730–м, а в 1689 году. И состоит провал не в «отступлении от начал Петра I», а в отказе от уже достигнутого уровня культуры.

Царь–антихрист объявил существующее на Руси как бы несуществующим, святое — грешным, разумное — безумием и отсталостью. А на то, чтобы выросло что–то другое, нужно время… Поколения разрушителей не бывают создателями культурных шедевров.

Разговор о культуре этой эпохи заслуживает отдельной большой книги, и я просто укажу на явления эпохи. Без их подробного анализа.

При Елизавете Петровне появляются Московский университет и гимназия при нем; Академии художеств; русский драматический театр. Начинаются постановки грандиозных оперных спектаклей. Идет и завершается строительство Царскосельского и Зимнего дворцов, Смольного собора в Петербурге, садово–паркового комплекса в Царском селе и других шедевров барокко.

Это время самой продуктивной работы Александра Сумарокова, Бартоломео Растрелли, Михаила Ломоносова.

Это время первых русских не религиозных философов: Н.Н. Поповского, И.М. Шадена, A.M. Брянцева. Они ещё ученики немцев, только через сто лет возникнет действительно русское философское направление: русский космизм. Но и эти первые уже ставят такие философские проблемы, как природа человека, его назначение, счастье, будущее, смертность и бессмертие. И в их подходе к материалу, в самом способе задавать вопросы уже видно что–то далеко не ученическое.

Это время таких ученых–естествоиспытателей, как М.В. Ломоносов, Г.В. Рихман, Л. Эйлер. Кстати говоря, прибалтийский немец Рихман принял русское подданство и считал себя русским — хотя по–русски почти не говорил. А Леонард Эйлер свободно говорил по–русски и считал свои «петербургские периоды», когда он жил и работал в Петербурге, самыми продуктивными. Даже лучше его 25–летнего труда в Берлине, в Прусской академии наук.

В 1740–е годы Г.З. Байер создал норманнскую теорию, а М.В. Ломоносов тут же кинулся с нею сражаться. Отзвуки и теории, и полемики вокруг неё порой слышатся и сейчас.

Один из первых русских юристов С.Е. Десницкий, преподаватель Московского университета, создал ряд оригинальных трудов по теории государства и права.

В литературе это эпоха А.П. Сумарокова и раннего Г.Р. Державина, в живописи — И.Я. Вишнякова, А.П. Антропова, И.П. Аргунова, скульптурных портретов Б.К. Растрелли. Художники, конечно, тоже пока ученики, но в их работах проглядывает уже нечто совершенно не немецкое: непосредственное, немного наивное и поэтическое восприятие мира.

В 1750–е годы в Петербурге открылись первые оперные антрепризы, начинают работать крупнейшие итальянские композиторы: Б. Галуппи, Т. Траэтта, Д. Чимароза.

Весь этот поток — причем вовсе не иссякший, имевший колоссальное продолжение, растянувшееся на века, доказывает только одно — что европейская культура, формы которой воспроизводятся, вовсе не чужая россиянам. Я не вижу в этом доказательство верности «петровских реформ» (простите, но все–таки не реформ, а петровского разорения). Скорее это созревший плод того, что развивалось, росло весь русский XVII век, было чудовищно искажено и заторможено Петром, но все жё дало свой след. Впрочем, об этом я веду речь в другой книге [2].

Что очень характерно, европейская культура сразу же, с первого опыта её воспроизводства в России, приобретает какие–то особенные черты.

Во–первых, она очень идеологична. В любом деянии, в любом достижении — даже в области математики или музыки, россиянин пытается увидеть не просто нечто приятное и полезное, но некое торжество просвещения, подтверждение ценности «петровских реформ» или доказательство того, какие россияне хорошие.

При открытии гимназии Московского университета ученик Ломоносова и протеже Ивана Шувалова, Николай Николаевич Поповский произнес, обращаясь к гимназистам, речь, в которой и современный россиянин увидит нечто родное:

«Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздним начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела»

[51, С. 92].

Эта черта может умилять своей наивностью, может раздражать или смешить, но есть в ней и нечто очень древнее — проявление православного, свойственного ещё византийским ученым видения мира, выделения в нем только положительных или отрицательных явлений, неумения относиться к ним как к нейтральным. Ну, очень национальная особенность…