Как втолковать, что теория вероятности в России действует, как говорится, с точностью до наоборот. То ли искривление пространства, то ли климат такой. Не случайно именно волчеглазый русский математик Николай Лобачевский взорвал респектабельный фундамент архимедовой геометрии, явив на классических развалинах мир странный, кривой и неуютный… В тех северных широтах на неведомых дорожках имеют быть следы невиданных зверей. И всегда кто-то мятежный ищет бури на свои ягодицы. А замечательно и логично задуманные проекты непременно превращаются в такое, что и описать-то приличными словами нельзя да и совестно.

Тяжко нам с Джереми было с еврейскими рассказами. В муках вызубренная головоломная паутина русской грамматики рвалась под бешеным натиском густого и пахучего потока бабелевских метафор. Биндюжники, налетчики, проститутки и толстые торговки с Молдаванки галдели, ругались, клялись, вымогали и праздновали совсем не на том русском языке, который, как ему казалось, он выучил, прочитав два раза подряд «Барышню-крестьянку». Кто умудрился сунуть ему это задание? Зачем? Ясно же, что англосакс не может обернуться именно русским евреем, никогда в жизни не ощутит уголовника Беню Крика своим непутевым родственником, не уловит в смачной ругани содержательницы постоялого двора, хамки и спекулянтки Любки Шнейвейс интонации и словечки покойной бабули — образованной, кстати, старушки. Не захлестнет теплом сердце, когда мудрый реб Арье-Лейб, сидя на кладбищенской стене, поведет со вздохом рассказ о биндюжнике Менделе Крике: «Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень».

У блудного сына бизнеса Джереми на хрящеватом носу тоже были очки, но в душе — стальная пружина англосаксонского упорства. Он не щадил меня, туземную проводницу по крутым перевалам и извилистым тропам одесских интонаций. Неделями, словно сквозь джунгли Амазонки, в синяках и кровоточащих ссадинах, спотыкаясь о метафоры, опасливо обходя сленг, прорубались мы через «Как это делалось в Одессе».

— «Тикать с конторы!» Что это значит?

— Не обижайтесь, Джереми: это примерно то же, что сделали вы со своим офисом. Но, поверьте, у Бени Крика для этого имелись более веские основания.

Пользовайтесь нашим сервисом в уюте вашего дома.

Просыпаться не хотелось. Зачем? Ведь опять будет все то же. Кирпичная стена напротив с уродскими деревянными балконами, желтые полосы парковки. Не приняв душ, включил компьютер, кружка растворимого кофе слева. Снова три раза, как заколдованное, выпало назло шестьдесят шесть. Скверно. Это значит опять все будет паршиво… А следом, как назло, сорок четыре. Отчего игра постоянно кончается на одинаковых цифрах — 66, 44? Не должны по теории вероятности. Не к добру… Круглые цифры — это тоже нехорошо, но не до такой степени. Но они тоже чаще обычного выпадают. Попробовать еще, разве что?

Полетели вниз цветные квадратики, палочки, загогулины, чтобы укладываться в сомкнутый строй. Скачет наверху цифирка — от нее все зависит. Если в конце выпадет обычное, рядовое, вроде семидесяти четырех, скажем, то все будет хорошо, как-то обойдется. Черт, семьдесят! Круглая. Еще раз! Если сейчас три раза подряд не выпадет круглая или мразь вроде пятидесяти пяти, то все предыдущее — не считается. Надо только расслабиться, сделать вид, что мне все равно… Не думать об этих цифрах, обмануть их…

Открыл холодильник. Замороженная оранжевая мексиканская дрянь из бобов. Окаменевший кусок пиццы в целлофане. Противно… Намазал кусок булки маслом, положил сверху три круга колбасы. Не следовало бы, конечно. Толстею. Быстро-быстро съел. Зачем?..

Вчера вечером хотел перечитать, да заснул. Ну, чем ты меня, доктор Чехов, утешить можешь? Беря знакомую книгу, трудно не закурить. Закурил, как будто нечаянно, в задумчивости. Открылось, конечно же, на странице восемьдесят. Три сестры — «в Москву, в Москву, в Москву». А мы вот из Москвы — в Нью-Йорк, в Нью-Йорк, в Нью-Йорк. Нет, не отвалится вам, старомодные кысы, Маша, Оля, Ира, небо в алмазах. Вы этого не знали, но Антон-то Палыч точно знал. Предупреждал, не услышали. Впрочем, если бы и услышали… Неба нет — пустая атмосфера. Алмазы — за очень отдельную цену. И в прямом, и в переносном смысле. Пожалуй, не стану перечитывать. Сыты по горло девятнадцатым веком — поманил, соблазнил да и бросил… Ага, а кто там в бурой обложке? Стругацкие, «Пикник на обочине». Вот и я на обочине… затянулся наш пикник…

Уже около пяти, она скоро явится. Выключил компьютер, вытряхнул в ведро полную пепельницу. Не буду больше курить. Сегодня возьму вот и брошу. И «Тетрис» этот проклятый тоже. Нет, лучше завтра с утра. Нет, сегодня, должна же быть сила воли. Решено — завтра. Может быть, послезавтра.

Хлопнула дверь. Пришла, кажется.

— Ну что?! Накурил, как в кабаке… Опять с книжкой на диване? О’кей. Сиди. Не надоело еще?

На такие вопросы не отвечают. Что скажешь? Его раздражал ее фиолетовый, по-американски квадратно скроенный костюм с золотыми, как на швейцарской ливрее, пуговицами. Поставь на пол — стоймя стоять будет, словно коробка из-под телевизора. На ее непонятной работе существуют строгие требования к внешнему виду, которые она с рвением новобранца выполняет. Ладно, пусть, но почему необходимо носить такое безобразное?

Захлопала дверьми, защелкала выключателями, зашуршала какими-то пакетами, застучала каблуками, заполнила собой все пространство, вытеснив из него тишину, полутьму, осквернив ее мелкими звуками, вспышками света, запахом настырных духов.

Затрезвонил телефон. Трубка валялась рядом, на диване. Час назад он говорил с мамой. Опять она. Мама возмущалась температурной шкалой Фаренгейта.

— Ты представляешь, я утром померила себе температуру, и у меня девяносто семь градусов! Я чуть в обморок не упала. Это много или мало? Я когда-нибудь с ума сойду от этой Америки!

— Нормально, нормально, мама. В обморок падать не стоит.

— Что такое нормально? Что значит не стоит?! Я спрашиваю — много это градусов или мало?.. Почему ты молчишь? Ты, наверное, голодный. Эта твоя, конечно, ничего не варит, ей уже на тебя давно глубокое наплевать. Она уже на сто процентов американка стала. Я тебе всегда говорила, ты меня не слушал. Конечно, что мать понимает? Сделать тебе щи? Я сварю. Или котлетки с картофельным пюре.

— Спасибо, мама, честное слово, не надо. Я не голоден.

— Что значит «не голоден»? Я тебе мать, а не кто нибудь…

Ну и дальше в том же духе. Маму жалко, но общаться с ней тягостно. В Воронеже она преподавала в школе географию и ботанику. Блеском интеллекта не слепила, но все же была в порядке. Смекала, сколько ног у кошки. Здесь же, активно общаясь с соседками по дому для пожилых, подцепила одесский акцент, облачилась в бесформенные брюки цвета вдовьей мечты, приобрела полированный сервант, выработала твердое и нелестное представление об Америке, полюбила стряпать и таскаться по врачам. Нормально, в общем… Даже хорошо: живет в отличной квартире, все есть, пенсию получает, ни дня в Америке не поработав. Достигла, наконец, мечты всего прогрессивного человечества — коммунизма.