Мягкий ветерок витал над нашими головами, когда мы слушали исполнение мужскими хорами волнующих гимнов Афине. Судьи объявили свое решение, и Перикл вручил руководителю хора-победителя треножник и вазу, наполненную оливковым маслом, а также обвил гирляндами всех участников хора. Слушатели горячо аплодировали, и нас окружила группа женщин, уже ждавших Перикла. Когда он появился на ступенях театра, они бросились к нему и обвили гирляндами цветов его шею.

— Это тебе за победу над Самосом! — крикнула одна из них.

— В благодарность за нашу безопасность!

— За превосходство Афин на суше и на море!

Не было конца этим возгласам и не было конца венкам. Перикл не казался польщенным, как был бы польщен другой в такой ситуации, но скорее относился к этой церемонии настороженно. Я чуть было не рассмеялась, поскольку, на мой взгляд, он больше походил не на великого победителя, а на провинившегося, принимающего наказание.

— Пусть эти островитяне знают, что им не совладать с городом Афины, владыкой морей! — воскликнул один из мужчин.

— Правильно, — раздался из задних рядов пьяный мужской голос; в его тоне явно слышался сарказм. — Пусть никто не вздумает спорить с тираном Периклом, а то как бы этому спорщику не выкатиться из Афин на собственном заду и не оказаться на каком-нибудь из ничтожных островков, распивая их мерзкое вино и распутничая с их жалкими девками. Да еще и утешая островитян за то, что им приходится приносить ежегодную дань владыке морей. Или надо говорить «хозяину»? Ибо кажется, что у нас в Афинах желание одного человека заменило демократическое голосование.

Это говорил Стефанос, один из сыновей политика, известного своими консервативными взглядами и заядлой враждой к Периклу и его проекту. Его подвергли остракизму на десять лет после того, как он до смерти надоел всем афинянам.

— Демократическое голосование и определило судьбу твоего отца, это сделал не я, — спокойно ответил Перикл.

— Но ты убедил их своими выдумками и обещаниями великолепных зрелищ. И ты преуспел в этом, разве не так? — продолжал глумиться тот и, указывая на Парфенон, заметил: — Как и предсказывал мой отец, ты потратил немало денежек — наших денежек, — чтоб вырядить Афины наподобие тщеславной девки.

Неожиданно одна из женщин, звали ее Эльпиника, появилась в центре собравшейся толпы. Всем было давно известно, что несколько лет назад она состояла в любовной связи с Полигнотом и, по слухам, в таких же близких отношениях еще с несколькими мужчинами, включая даже своего старшего брата Кимона, героя персидских войн. Теперь она была уже стара, но все еще сохраняла некоторую представительность и наряжалась в яркие ткани и украшения, купленные, без сомнения, на деньги ее бывших любовников. Но ни морщин, бежавших от переносицы к вискам, ни увядших и сухих губ нельзя было не заметить, хоть она и подчеркнула выразительность своих все еще ярких глаз с помощью краски на веках.

— Хватит болтать, Стефанос! Ты слишком пьян. Перикл обрядил наш город так же, как он обряжает свою потаскуху. Твой отец знал, что так оно и случится, и предупреждал людей об этом. А за его правду твоего отца, как и моего брата Кимона, подвергли остракизму.

Она говорила негромко, но я в жизни не слышала в человеческом голосе столько злобы. Она буквально выплевывала слова, посылая их, будто стрелы.

— Что же за храбрые деяния совершил ты на Самосе, Перикл, — продолжала она, — где погибло столько мирных граждан? Ведь сражался ты не с персами и не с другими врагами, с которыми сражался мой брат Кимон, а против дружественного и родственного нам города!

Позиции Перикла и Кимона были враждебны, и это привело к тому, что афиняне решили объявить последнему остракизм. Когда это случилось, Перикл отказался участвовать в преследовании Кимона. Лишившись брата, любовника и средств к существованию, Эльпиника не простила этого Периклу, несмотря на то что через несколько лет после изгнания Кимона он голосовал за его возвращение. Почему она не ценит этого шага и не покончит с обидами? Действительно, семьи изгнанников никогда не умели прощать, и сегодня они будто объединились в борьбе с Периклом, чтобы поносить и позорить его.

— Тебе бы стыдиться участия в такой войне, — продолжала она. — А вы, глупые женщины, те, кто украсил его этими гирляндами, вам должно быть еще более стыдно. Вашим мужьям следовало б забрать вас отсюда, а дома хорошенько отколотить, я считаю.

Я почувствовала себя задетой ее грубыми словами в мой адрес и обратилась к ней:

— Кому-то следовало б отвести домой и отколотить тебя, старая женщина. Как ты осмеливаешься оскорблять меня, называя потаскухой, когда всем Афинам известно, что в твоей постели перебывала толпа мужчин, а я за всю жизнь познала только одного. Кто же тут потаскуха, согласно смыслу этого слова?

Я хотела победить старую каргу логикой, но она тут же перешла в наступление и повела атаку с другой стороны.

— Да нам всем прекрасно известно, что Перикл отправился покорять Самос потому, что эта красотка обработала его в постели. Ей, видите ли, захотелось отомстить за нападение самосцев на Милет. Война, которая стоила так много афинской крови и потребовала столько денег, была низкой и подлой.

Перикл открыл было рот, но я решила, что буду защищаться самостоятельно, пресекая подобные слухи раз и навсегда.

— Кто я, по-твоему, Эльпиника? Елена Прекрасная наших дней? Твои слова, что Перикл решился вооружить сорок кораблей и отправить их сражаться из-за моих капризов, просто смехотворны!

— До чего ты красноречива, Аспасия! И вправду имеешь дар вести беседы. Жаль только, что не имеешь привычки говорить правду.

— Но это и есть правда.

Я оглядела собравшуюся вокруг нас толпу, постаралась заглянуть в глаза тех, кто стоял рядом.

— Перикл волен в любой момент выбрать другую женщину и ему незачем ради меня объявлять войны. Будто вы не знаете, что хлеб и вино, которыми я живу, принадлежат ему. Как принадлежит ему и мое сердце.

Мои откровенные слова вызвали одобрение. Афиняне вообще любят публичные дебаты любого толка, даже если их ведут старая карга и презираемая обществом женщина сомнительной репутации. Перикл же продолжал хранить самообладание, его поведение ничуть не изменилось, даже дыхание оставалось спокойным. Наконец он тоже заговорил:

— Когда много лет назад ты пришла в мой дом, Эльпиника, и предложила мне себя в обмен на мое согласие вмешаться и отменить остракизм, которому подвергли твоего брата, я уже тогда сказал тебе, что старовата ты для таких дел. Но ты и до сих пор ничему не научилась. Ступай отсюда и будь рада, что у тебя еще не все зубы выпали.

Лицо ее мгновенно приняло выражение такой неистовой злобы, что я подумала: передо мной одна из взбешенных фурий-мстительниц. Ей не хватало только извивающихся змей в руках и львиной шкуры на иссохшей груди. Ноздри ее раздувались, глаза презрительно прищурились.

— Ничего подобного! — завопила она. — Все Афины знают, что я никогда б не дошла до такой низости даже ради спасения родного брата!