вопросом о природе этих ранних воспоминаний, проанализировать, почему она помнит одни вещи, а не другие, и выдвинуть гипотезы о природе памяти. В чем-то она идет дальше Пруста. Во-первых, она специально обращается к теме самых ранних воспоминаний, сформированных под влиянием чужих рассказов. Во-вторых, еще более поразительна ее догадка, что есть мир «полувоспоминаний, который воспринимается не напрямую, а только через промежуточное звено — самого себя в другом возрасте»39. Так, она вспоминает события, произошедшие в период инфантильной амнезии. Например, она помнит, как наблюдала за младенцем, лежащим в кроватке. Она знает, что в этом воспоминании видит в кроватке саму себя. То, что она пишет, согласуется c недавними эмпирическими исследованиями. Эти исследования показали, что доречевые воспоминания восстанавливаются как декларативная память, если они были восстановлены ребенком, который уже освоил речь40. В-третьих, Бирн различает воспоминания по органам чувств: визуальные воспоминания — это те, которые она воссоздает наиболее легко, за ними следуют тактильные воспоминания. В-четвертых, она удивляется точности, но ограниченности некоторых из ее воспоминаний: почему она ясно видит бабушку, но никогда не видит ее стоящей или идущей?

Она также, очевидно, верит (как и Пруст), что память ассоциативна. Пруст замечает:

Шум дождя возвращал мне запах сирени в Комбре; игра солнечных лучей на балконе — голубей на Елисейских полях; оглушительный грохот ранним утром — вкус только-только созревших вишен41.

Бирн воспроизводит ассоциативное качество памяти, переходя от одного воспоминания к другому через ассоциацию. Например: «Но лестница — это не лестница, это широкая дорога, усыпанная гравием…»42 Подобным образом она перескакивает через годы назад и вперед, двигаясь от одного образа песка к другому43. Она утверждает, что память не дает логической повествовательной последовательности, а «как течение на повороте» «годами качается вперед-назад»44. Со временем память изменяет более ранние ассоциации: «то, что было непрерывным и связным, больше не кажется таким»45. Как и течение, память создает новые узоры.

Память также не делает четкого различия между тем, что происходило на самом деле, и тем, что воображалось. Так, Бирн размышляет, что «помнит» вещи, которых могло не быть, например, что она спускала корабль на воду. Еще более озадачивает то, что два вида памяти Бирн содержат противоречивые сведения. Например, ее чувственная память напоминает ей, что она так испугалась задохнуться, запутавшись в своем первом свитере, что больше никогда не носила свитеров. Тем не менее ее декларативная память говорит ей, что у нее было несколько свитеров, и она их носила.

Автор приходит к выводу, что эмоции сложны: они могут маскироваться под чувственное восприятие, обманывая ум, заставляя его поверить в реальность того, чего не было, — и наоборот46. Бирн очевидно хорошо знакома с психоанализом: она говорит о цензуре и «сознательном мышлении», но ее исследование парадоксов памяти очень эмпирическое и не выглядит как заимствованная теория. Она никогда не прибегает к концепциям психоанализа о цензуре и вытеснении для объяснения своих воспоминаний.

Воспоминания Бирн приводят ее к исследованию своих детских чувств и, следовательно, к самоанализу. Название книги «Обычный ребенок: довольно правдивая история» кажется уловкой, призванной отмести обвинения в том, что Бирн была недостаточно значительной персоной для такого анализа. Это напоминает Бернетт, которая также апеллирует к типичности, чтобы защитить работу от возможных нападок. Однако текст не соответствует такой скромности: книга Бирн — это действительно книга о ней, а не об обычной маленькой девочке.

Бирн не прилагает никаких усилий, чтобы указать на типичность любой из ее детских склонностей. Надо признать, она не яркая личность. Бирн отмечает, что она склонна следовать правилам. Она — прямолинейный ребенок, который принимает сказанное за чистую монету и, таким образом, плохо воспринимает поддразнивания. Она также, по-видимому, не была особо талантливым ребенком, хотя она была словесно одаренной девочкой. Бирн описывает изменения, произошедшие с ней в десятилетнем возрасте. До десяти лет она благоденствовала47: единственный ребенок, дома у нее не было конкурентов, но было много друзей, так как она с пяти лет посещала школу. После десяти лет все усложнилось. Например, ей было трудно смириться с тем, что ее лучшая подруга превосходила ее практически во всем.

Одним из самых оригинальных аспектов книги является рефлексия рассказчицы по поводу того, что значит быть девочкой, еще в раннем детстве, когда она играла в обручи. Более покладистая Энн Тренир просто отмечает, что у мальчиков для игры были железные обручи и крючки, тогда как у девочек были лишь деревянные обручи и палки48. Бирн возмущает это неравенство, потому что железными обручами было легче управлять, чем деревянными49. Целые две главы посвящены ее детской убежденности в том, что «мужчины беспредельно превосходят»50 «леди», которые «скучны»51. Так, у мужчин есть идеи о том, что было бы интересно делать, они лучше рисуют, дарят лучшие подарки и больше понимают в еде. «Леди», напротив, все всегда не одобряют и запрещают. Она хочет быть мальчиком, одевается как мальчик, когда это возможно, хочет мальчиковые игрушки (которые для нее означают хорошие, реальные вещи) и мечтает сыграть мальчика в школьном спектакле. Ее похвала мужчинам приведена в декларативных высказываниях в настоящем времени и в максимально убедительной форме. Такое использование несобственно-прямой речи (и настоящего времени) призвано показать, однако, что это точка зрения ребенка, а не автора:

Мужчины — хозяева жизни… Мой отец или дедушка позволили бы мне завести собаку, если бы мы могли уехать от мамы и бабушки… Мужчины — самые милые люди на свете52.

Читатель делает вывод, что автор в итоге пришла к другому мнению.

Бирн великолепно изображает ощущения ребенка при трудном переходе от детства к раннему подростковому возрасту. Внезапно, «когда тебе двенадцать, тринадцать»53, от тебя ожидают всевозможных приличий. Кажется, что она вечно слишком взрослая для того, но слишком маленькая для этого. Чему она учится, едко указывает она, — это искусству притворяться и утаивать, то есть не просто быть обычной наивной особой, а говорить и действовать так, как этого хотят окружающие.

Одновременно она испытывает напряженность в отношениях с матерью, которая, по-видимому, была главной виновницей этой путаницы. Факт, что ее отец умер, мы узнаем, когда она едва стала подростком54. Как радикальное следствие того, что это книга не о событиях, а о воссоздании точки зрения ребенка и воспоминаниях, это, казалось бы, главное событие детства не рассматривается как таковое. В конце концов, Бирн изображает себя