— Что же тебе…

Будулай спохватился. Но уже поздно было. Вопреки его ожиданию, Шелухин ничуть не обиделся, даже поощрительно взглянул на него:

— Мешает?.. Да? Это ты хотел сказать? А никто, я сам. Тебе, Будулай, когда вздумалось, ничего не стоит прыгнуть на своего коня — и опять расчесывай ветром бороду, потому, кроме этого сундучка, на твоем мотоцикле, у тебя ничего нет. А мне уже не прыгнуть. Легко ли расстаться и с этим кирпичным домом, в котором, если захочешь, можно хоть в футбол играть? И с этой усадьбой на сто виноградных кустов, каждый из которых своими же руками посадил? Свое вино… Хотя и конца всему этому нет. Чем больше у тебя есть, тем, оказывается, еще больше давай. И обратного хода из этого вентеря не бывает. Если смолоду, когда это рабское благополучие еще только начало затягивать тебя, вовремя не пресек, то потом уже поздно. Самому же бывает и боязно с ним расстаться, мне это лично известно. — Он быстро дотронулся до руки Будулая, лежавшей на столе — Ну, а как бы все-таки ты на моем месте поступил?

Будулай убрал свою руку под стол.

— Ты это лучше меня должен знать.

По лицу Шелухина пробежала тень.

— Я у тебя, как у друга, спрашиваю, а ты мне отвечаешь, как Чжоу Энь-лай. Но ты прав, кроме меня самого, этот узелок никто не сможет разрубить. И я, бывало, совсем уже начну собираться, потихонечку начинаю со своего чемодана смахивать пыль — и в самый последний момент сам же даю отбой. Как вспомню, что она мне всю свою молодость отдала, и становится мне ее жаль. Если разобраться, из-за меня же она и сделалась такой. Сам же я затянул ее в этот круг, а теперь уже она не отпускает меня из него. — Склонив голову набок, он внимательно прислушался. — Нет, оказывается, я ошибся, с розливом и подсчетом будущих барышей у нее покончено, но теперь она, высунув язычок, выводит на этикетках: «Гамбургский черный», «Донской мускат», «Рислинг»… — Убаюканная голосом хозяина, храпела в своем углу овчарка. — К тому же и поклепом было бы с моей стороны сказать, что все эти годы она была мне плохая жена. Несмотря на то что я ее старше, а для молодой женщины не очень-то веселое занятие растирать и отхаживать своего мужа, когда он начинает разъезжаться по всем швам. Другая от одного моего храпа сбежала бы на другой день. И что самое непонятное, она, судя по всему, любит меня! — С изумлением поднимая от бокала свои светлые навыкате глаза, он уставился на Будулая. — Вот и попробуй после всего этого от нее сбежать, если ты не последняя сволочь. Если к тому же в глубине души ты сознаешь, что некого тебе в своих бедах винить, кроме самого себя. Никто же не виноват, если тебе самому захотелось своего вина. — И, усмехнувшись под усами своей кривой улыбкой, он спросил: — Ну, а как же все-таки, по-твоему, хорошее оно или нет?

— Не очень я в этом разбираюсь, — сказал Будулай.

— А я и не спрашиваю, разбираешься ты или нет. Не увиливай, цыган. Лично тебе оно понравилось или нет?

— Понравилось.

Шелухин обиженно засопел:

— Это же не из какой-нибудь разносортицы смесь, а чистой пробы красностоп. Этой лозы скоро будет на Дону днем с огнем не сыскать. И на глаз, — поворачиваясь к электрической лампочке, он поднял в руке бокал, — как самая сверхранняя заря, и на вкус… — Прихлебнув из бокала, он поставил его на стол. — Тут тебе и полынь, и донник, и вообще помесь радости с грустью. Если бы я захотел, я бы за это вино мог на всяких там дегустациях золотые медали с дипломами получать. Да мне они ни к чему. Ну, а раз оно тебе нравится, Будулай, то, значит, пей. — Он опять взялся за графин.

Будулай поспешил прикрыть свой бокал рукой:

— С меня хватит.

У Шелухина дернулся ус на одной стороне губы.

— Насильно я тебя не собираюсь заставлять. Что-то ты слишком мудрый стал, Будулай. Ну, тогда и я не стану больше пить. От этого золотовского меня сегодня совсем развезло. — Он покачал за горлышко графин. — Ложись здесь на диване, а я заберусь куда-нибудь в самый дальний куток, чтобы тебе не слышен был мой храп. Нормальному человеку со мной под одной крышей невозможно уснуть.

Но, уходя, он все-таки не забыл прихватить с собой и графин с остатками красного вина. Вставшая со своего места в углу овчарка, сонно потягиваясь, поплелась за своим хозяином на другую половину дома.

Все-таки утром на прощание он еще раз требовательно спросил у Будулая:

— Вчера ты так и не ответил прямо на мой прямой вопрос: что мне, по-твоему, надо делать?

Не хотелось Будулаю и на этот раз ему отвечать. С какой стати было записываться в судьи чужой жизни, если и себя самого не всегда, можешь понять до конца.

Но тут из-за обшитой белой цинковой жестью двери винного подвала, из низов дома появилась жена Шелухина и остановилась на пороге, с откровенной неприязнью глядя на то, как прощаются они друг с другом. Это впервые Будулай увидел ее. Да, конечно, сразу можно было сказать, что она на много лет моложе его фронтового друга. Но и что-то неуловимо старило ее — может быть, эта складка губ, сомкнувшихся чересчур плотно, а может, и откровенно неласковый взгляд из-под черных густых бровей. С седла мотоцикла Будулай кивнул ей, дотрагиваясь рукой до края своей шляпы, но она не ответила ему ни каким-нибудь, пусть самым легким, движением, ни единым словом. Клеенчатый, с бурыми пятнами и подтеками, передник был на ней, а в руке она держала связку больших и маленьких ключей. Одним из них, должно быть, запирался и этот большой полукруглый замок, выглядывающий из-за ее плеча на обитой цинковой жестью двери винного подвала.

И тут Будулай, уже надавив ногой на педаль мотоцикла, неожиданно для самого себя сказал всего одно слово своему фронтовому другу:

— Бежать.

* * *

По ночам в прибрежных талах за Доном и в вербном лесу на острове шуршало и трещало так, как будто там стадами бродили забытые нерадивыми хозяевами телята, и ни единой лодки не оставалось на приколе у хуторского берега, неутомимо хлюпали весла, раздавался над водой откровенно счастливый воркующий женский смех вперемешку со стыдливо приглушенным, мужским. И хотя бдительные старшины, соблюдая строжайший приказ своего начальства, зорко стерегли расквартированных по хутору курсантов, у каждого дома не поставишь по старшине, а этот большой казачий хутор, на километр растянувшийся по берегу Дона, смахивал скорее на станицу.

А наутро на осенних огородах и виноградниках женщины обменивались между собой самыми последними известиями и сводками с переднего края этой минувшей ночи любви. Катька Аэропорт, состригая секатором с виноградной лозы гроздья и укладывая их в плетеную корзинку, то и дело разгибалась и потягивалась, похрустывая всеми косточками.

— Э-эх, подруженьки, мне бы сейчас наподобие Валентины Терешковой вокруг Земли полетать.

Подруженьки недоумевали:

— С какой же стати?

— Чтобы вы за это время заместо меня норму выполняли, а про меня по радио сообщали: «У космонавта Екатерины Калмыковой в данный момент по графику отдых».