Но в ее глазах по-прежнему проблескивали неуверенность и боль.

— Скажи, что тебя мучит?

Фейт облизнула пересохшие губы.

— Честно? Ничего не скрывая?

— Ничего, одну лишь правду, — просто сказал он. — Я люблю тебя.

— Ты любишь меня? Я…

Вдруг среди разбросанных на полу вещей зазвонил мобильный телефон.

— Похоже, звонят мне, — прошептала Фейт.

— Не бери.

— Хорошо.

Однако звонки не прекращались, благоприятный момент прошел, исчезнув в тревожной настойчивости телефонного звонка.

— Ну что ж, возьми, — сдался Итан.

Она кивнула и встала с постели. Но не успела Фейт взять мобильник, как звонки прекратились.

— Это моя мать, — сказала она, проверив входящий номер.

— Похоже, тебя это удивляет.

— Конечно. Она очень редко звонит мне.

Фейт опять забралась на кровать и, прикрыв простыней свою наготу, перезвонила матери.

Лэни Харрингтон взяла трубку с первого звонка.

— Мама?

— Ты видела?

Мать говорила так громко, что лежавший рядом с Фейт Итан без труда слышал ее визгливый голос.

— Что именно? — переспросила Фейт.

— Это твой отец. Он наделал мне таких гадостей!

Лэни едва ли не кричала в трубку.

— Успокойся и объясни толком, — спокойно сказала Фейт, хотя при одном лишь упоминании об отце внутри все сжалось от страха.

Но Лэни Харрингтон, впав в истерику, никак не могла толком объяснить, в чем дело. Фейт закончила разговор, пообещав матери, что скоро заедет к ней.

Безмятежное утро, удобный момент для выяснения отношений — все прошло, растаяв вместе с утренней дымкой. Три слова, слетевших с губ Итана, не нашли ответа. Все, что Фейт хотелось сказать ему, осталось невысказанным, и от этой неопределенности, недосказанности Итану стало тоскливо и грустно.

Приехав к матери, Фейт нашла ее в постели, в ночной рубашке, по-прежнему бьющейся в истерике.

— Мама?

— Как он мог?!

Плачущая Лэни указала на какой-то журнал, лежавший в изножье ее кровати.

Затаив дыхание, на негнущихся от страха ногах, Фейт подошла к кровати.

— Что там такое?

— Интервью.

Фейт взяла журнал, это был «Ньюс джорнал». С обложки на нее смотрело лицо отца. Он выглядел постаревшим, поседевшим, лоб пересекали складки от крупных морщин, но выражение его лица оставалось прежним. Только будучи наивной юной девушкой, можно было не замечать надменности, отчетливо проступавшей в глазах и чертах его лица. Тюрьма нисколько не убавила и не сгладила этой гордой надменности.

Фейт с тяжелым сердцем раскрыла журнал на странице, где было напечатано интервью.

— Лучше присядь. Оно довольно большое, — предложила мать.

Фейт внимательно посмотрела на мать, которая никогда прежде не вела себя подобным образом.

— Ты знала об этом до того, как это попало на страницы журнала?

Лэни потупила взгляд.

— Мне позвонил репортер и спросил: не могу ли я дать интервью?

— Разумеется, ты согласилась.

Разве могла ее мать отказаться от возможности погреться в лучах известности, причем нисколько не задумываясь о возможных последствиях.

— Что же ты ему наговорила?

— Как что? Правду, как я ее себе представляла. Среди всего прочего, что твоего отца либо неправильно поняли, либо очернили, что он по природе своей не дурной человек. К несчастью, они напечатали лишь избранные фрагменты.

У Фейт от тяжелого предчувствия сжалось сердце.

— Что же они напечатали?

— Кое-что из моей прежней жизни. Некоторые вещи, о которых я очень скучаю.

Лэни говорила, не поднимая глаз.

— Говоря иначе, тебя представили как испорченного, избалованного ребенка, который ни в чем не раскаивается.

Тут Лэни подняла глаза и возмутилась:

— Не смей говорить со мной таким тоном!

Фейт вздохнула и опустилась в кресло в стиле королевы Анны.

— Как ты думаешь, не пора ли нам смягчиться и сделать вид, что все недоразумения между нами закончены?

Лэни замахала руками.

— Хорошо, хорошо, сначала прочитай.

Фейт поудобнее уселась в кресле и принялась за интервью. Но при одном лишь взгляде на заголовок «Анатомия аферы» надежда, что ее мать напрасно так разволновалась, сразу умерла. Впервые в жизни истеричная Лэни Харрингтон нисколько не преувеличивала размеры катастрофы.

Мартин Харрингтон раскрыл свою душу и тем самым показал, что души у него нет. Ее любимый отец не отрицал ни одного преступления, в котором его обвиняли. С самого начала он знал: то, что он делает, противозаконно и безнравственно, но как только начали поступать деньги, и то, и другое перестало его волновать. Тем более что его семья стала жить, окруженная богатством, если не роскошью.

Чувствовал ли он себя виновным, спрашивал он сам себя, перед людьми, чьи сбережения он растратил? И сам отвечал: нет, нисколько. Ведь те же самые люди, которые сейчас плакали и жаловались, без малейшего смущения клали себе в карман деньги, когда он выплачивал им большие проценты, превышавшие их самые смелые надежды. Если тогда результаты его деятельности так их радовали, то по какому праву теперь они были столь недовольны? Мартину Харрингтону даже казалось несправедливым, что его посадили в тюрьму, разделили с семьей — женой и единственной дочерью.

Увидев свое имя, Фейт опять стало не по себе. На этом отец не остановился. Он начал подробно рассказывать о том, как женитьба Картера Морленда на Фейт объединила двух энергичных, предприимчивых людей — Мартина с его деловой хваткой и Картера, преуспевающего юриста.

Образовавшийся союз привлек в компанию «Харрингтон инвестментс секьюритиз» большое количество клиентов и заодно приносил хорошую прибыль тем деловым партнерам, которые по рекомендации Картера вошли в ближайший круг Мартина Харрингтона. Отец косвенно обвинил зятя и заодно запачкал имя Фейт.

Она надеялась, что, подчеркнуто дистанцировавшись от отца, сумеет избежать обвинений в свой адрес. Более того, она действительно считала себя его жертвой. Но теперь разве кто-нибудь поверит в то, что она была невинной овечкой? Фейт сама не верила в это. Разве она не жила сначала на деньги отца, а затем на деньги Картера? Если в статье прямо намекали на виновность Картера, значит, Фейт должна была все знать. Выходило, что она извлекла пользу из вины бывшего мужа, чтобы получить после развода справедливое денежное вознаграждение. Но дело в том, что в жизни Мартина Харрингтона не было места для справедливости и порядочности, и каждый, кто соприкасался с ним, терял на это всякое право. Статья в журнале заставила Фейт почувствовать себя виновной. В сущности, так оно и было.