Бовуар посмотрел на часы. Почти полдень. Ему нужно возвращаться – вскоре должен был состояться разговор с Дэвидом Мартином. И ланч.

Он осторожно потрогал лицо. В нем теплилась надежда, что шеф-повар Вероника простит ему брань. У нее был такой ошарашенный вид. Разве люди в кухнях не бранятся? Его жена бранилась.

– Глядя на вашу скульптуру, я вспоминал Родена, – сказал Гамаш. – Догадаетесь, какая его работа пришла мне на ум?

– Наверняка не «Виктор Гюго». Может быть, «Врата ада»?

Но скульптор явно говорил это не всерьез. Он задумался и через несколько секунд спросил:

– «Граждане»?

Гамаш кивнул.

– Merci, Patron. – Обвязанный ремнями невысокий скульптор чуть поклонился. – Но если бы его высекал Роден, то остальную семью – Джакометти.

Гамаш знал этого швейцарского художника с длинными, гибкими, чуть ли не пружинистыми пальцами, но не мог понять, что имел в виду Пелетье.

– Джакометти всегда начинал работать с огромным камнем, – объяснил Пелетье. – Он работал и работал. Выравнивал, очищал, отсекал все ненужное, все лишнее. Иногда он отсекал столько, что ничего и не оставалось. Скульптура исчезала полностью. Оставалась одна пыль.

Гамаш улыбнулся, поняв мысль скульптора.

Внешне Морроу были здоровыми, даже привлекательными. Но невозможно столько унижать других людей, не унижая себя. И внутри от Морроу ничего не осталось. Одна пустота.

Однако Гамаш сомневался, что скульптор прав. Он считал, что во всех них есть какая-то частичка «Граждан». Он представил себе всех Морроу: вот они бредут по улице, связанные одной цепью, утяжеленной ожиданиями, неодобрением, тайнами. Нуждами. Корыстью. И ненавистью. Арман Гамаш, долгие годы расследовавший убийства, кое-что знал о ненависти. Она навсегда привязывает тебя к человеку, которого ты ненавидишь. Убийства не совершаются из ненависти, убийство – это кровавый шаг к свободе, избавляющий человека от бремени ненависти.

Морроу несли тяжелое бремя.

И один из них попытался сбросить его. Прибегнув к убийству.

Но как убийце удалось его совершить?

– Как статуя могла свалиться с пьедестала? – спросил он у Пелетье.

– А я все ждал, когда вы спросите. Идемте со мной.

Они углубились на территорию кладбища, подошли к скульптуре ребенка.

– Я сделал этот памятник десять лет назад. Антуанетта Ганьон. Была сбита машиной.

Они посмотрели на сияющую девочку, занятую игрой. Она навсегда останется юной, вечно счастливой. Приходят ли на могилу ее родители? Останавливаются ли их сердца, когда они выходят из-за угла и видят это?

– Попытайтесь ее свалить, – предложил Пелетье Бовуару.

Инспектор неуверенно взглянул на него. Мысль о том, чтобы перевернуть кладбищенский памятник, вызывала у него отвращение. В особенности если это памятник ребенку.

– Давайте-давайте, – сказал Пелетье.

Но Бовуар не проявлял такого желания.

– Я попробую.

Гамаш подошел к маленькой статуе и уперся в нее – он предполагал, что почувствует, как статуя покачнется, наклонится.

Памятник не шелохнулся.

Он поднажал сильнее. Потом встал спиной к памятнику, уперся ногами в землю, поднажал, чувствуя, как пот струится по его телу. По-прежнему ничего. Наконец он отказался от этой затеи, отер лоб платком и повернулся к Пелетье:

– Она зафиксирована? Стержень из пьедестала входит глубоко в статую?

– Нет. Просто она тяжелая. Гораздо тяжелее, чем кажется. Мрамор – тяжелый камень. А окаменевшее дерево еще тяжелее.

Гамаш уставился на статую в четверть размера и веса Чарльза Морроу.

– Если один человек не мог сдвинуть статую Морроу с места, то несколько могли это сделать?

– Вам для этого понадобилось бы не меньше двадцати дюжих футболистов.

На футболистов Морроу были мало похожи.

– Есть еще один вопрос, – сказал Гамаш, когда они двинулись назад. – На мраморном пьедестале нет ни малейшей царапинки.

Пелетье замер:

– Не понимаю.

– Я говорю, на нем нет никаких отметин, – сказал Гамаш, глядя в лицо скульптора. Тот впервые за время их разговора выглядел искренне озадаченным. – Поверхность пьедестала идеальна, даже отполирована.

– Вы имеете в виду боковины?

– Нет, я говорю о верхушке, на которой стояла статуя.

– Но это невозможно. Даже когда статую водружали на место, наверняка наделали царапин.

Пелетье хотел было сказать, что Гамаш не слишком внимательно осмотрел пьедестал, но потом решил, что этот властный, спокойный человек не мог допустить такой промашки. Он просто покачал головой.

– Так как же могла упасть статуя? – повторил Бовуар.

Пелетье поднял ладони к голубому небу.

– Это что должно означать? – с внезапным раздражением спросил Бовуар. – Джулию Мартин убил Господь Бог?

– Он серийный убийца, – серьезным тоном ответил Пелетье. И немного погодя продолжил: – Когда я узнал о том, что случилось, я сам задал себе этот вопрос. Единственный известный мне способ свернуть такую статую с пьедестала – с помощью троса и лебедки. Даже во времена Родена именно так и делали. Вы уверены, что ее свернули не таким способом?

Гамаш отрицательно покачал головой. Пелетье кивнул:

– Тогда остается только Господь Бог.

Когда они сели в машину, Бовуар прошептал Гамашу:

– Арестовывать его будете вы.

Пелетье вернулся в сарай, и Бовуар включил передачу.

– Стойте, стойте!

Они посмотрели в зеркала заднего вида. Скульптор бежал за ними, размахивая листком бумаги.

– Я нашел вот это. – Он сунул лист через окно Гамашу. – Он был пришпилен к моей столешнице. Я забыл, что оставил его там.

Гамаш и Бовуар уставились на пожелтевший, смятый лист бумаги. На нем был простой карандашный рисунок птицы без ног.

Внизу стояла подпись: «Питер Морроу».

– Хорошо, что я тебя нашла. – Мариана, спотыкаясь, догнала брата. – Я хотела поговорить. Это не я сказала матери, о чем ты разговаривал с полицейским. Это Сандра.

Питер посмотрел на нее. Она всегда была нюней и ябедой.

– Эта долбаная Сандра, – сказала Мариана, которая теперь шла с ним бок о бок. – Всегда действует за спиной у других. А Томас – ты посмотри, во что он превратился. Этакий надутый тип. Что мы будем делать? – спросила она шепотом, остановившись.

– Ты это о чем?

– Кто-то убил Джулию. Не я. И думаю, не ты. Если они убили Джулию, то убьют и нас.