из активных участников пугачевского движения уральский казак Д. Пьянов говорил А. С. Пушкину: «Он для тебя Пугачев…, а для меня он был великий государь Петр Федорович».[587]

В 1858 г. предания записывал на Урале И. И. Железнов. Исполнители непрерывно твердили ему о том, что в преданиях речь идет именно о Петре Федоровиче — подлинном императоре, а совсем не о Е. И. Пугачеве,[588] и объясняли, откуда взялось само имя Пугачева: «Нет, нет, дитятко!.. Это выдумали враги его, супротивники, питерские енералы и сенаторы, что сторону Катерины Лексевны (т. е. Екатерины II. — К. Ч.) держали. Они и Пугачем-то прозвали его и распустили в миру славу о нем. Он, видишь ли, воин был, пугал их, так его и прозвали: Пугач да Пугач! А он на самом деле был Петр Федорович!»[589] С такой же уверенностью встретился и В. Г. Короленко во время своей поездки к уральским казакам в 1900 г.: «Убеждение в том, что пришлец, поднявший роковую бурю в 1773 г., был настоящий Петр Федорович, держится на Урале… Пушкин в свой приезд и кратковременное пребывание в Уральске показывал современникам бунта портрет настоящего Петра Федоровича, голштинская физиономия которого, как известно, нимало не походила на казацкий облик Пугачева. Однако теперь я слышал из нескольких уст, будто в этом портрете казаки признали как раз того самого человека, который был у них на Яике. Вообще при указании на решительное отрицание историей всякой возможности этого тождества даже у интеллигентных казаков вы встретите выражение колебания и скептицизма».[590] Песня, упоминающая Е. И. Пугачева, на Урале характеризовалась как «солдатская».[591]

Основной источник для изучения уральских преданий о Петре III — записи И. И. Железнова, о которых мы уже говорили. Их особенная ценность заключается в том, что они собирались в 1858 г., когда ни самому И. И. Железнову, ни его рассказчикам не могли еще быть известны исторические документы, связанные с восстанием, и тем самым и легенда в том виде, в каком она бытовала в 70-х годах XVIII в.[592] К сожалению, достоверность записей И. И. Железнова снижается тем, что собиратель, в целом держась подлинных записей, считал возможным добавлять к ним, как он говорил, «и то, что запало в память… из времен детства и юности»,[593] и несомненно производил и стилистическую обработку и перекомпоновку текста. Сопоставление его записей с уже известными нам фактами подтверждает, что И. И. Железнов действительно не сочинял — трудно предположить, чтобы он мог до такой степени точно угадать то, что впоследствии стало известно из документов допросов Е. И. Пугачева и его сторонников, пугачевских манифестов, донесений екатерининских генералов и т. д.

Разумеется, в преданиях, записанных И. И. Железновым в 1858 г., легенда об императоре Петре III-«избавителе» предстает в исторически трансформированном виде, но сквозь специфические наслоения, характерные для казачьей идеологии середины XIX в.,[594] легко просматриваются очертания исходной легенды, современной восстанию и его разгрому.

В качестве причины свержения Петра III с престола здесь фигурируют либо самые общие мотивы («От налога, значит, бежал, и царство не взлюбилось», «Невмоготу стала жизнь ему в Питере»,[595] «Супротивниками ему были еще эти Чернышевы, Орловы, Пановы (Панины) и иные прочие енералы, что в Питере при дворце служили. Он видит, что одному ему супротив всех не совладать, взял да и скрылся тайно из дворца, как святой Алексей божий человек из палат своего отца-царя»),[596] либо обоснование разворачивается в целый эпизод семейно-бытового характера: у Петра III вышло супружеское несогласие с Екатериной; он «был ревнивый, ревнивый такой, а она… супротив него была непокорлива такая».[597] Окончательной виновницей событий оказывается какая-нибудь разлучница — «иностранная прынцесса»[598] или «девица Воронцова».[599] Царь трое суток пирует у любовницы на корабельной пристани. Екатерина трижды шлет к нему послов, а потом, раздосадованная, не пускает его во дворец и объявляет низложенным. Разыгрывается характерная сцена, построенная по типу сказок о неверных женах: караул не признает Петра III царем, «но она, царица-то, открыла в палатах сверху окно, высынулась оттуда, засмеялась да крикнула ему взад-то: „Что, взял?“»[600] Петр либо садится на «корабличек и уехал в иную землю»,[601] либо не успевает это сделать и вынужден удалиться в загородный дворец, где попадает под арест на семь лет.

Придворные ненавистники стремятся его извести, однако Петру удается вырваться — «добрые люди помогли», «опоили чем-то сторожей или подкупили казной».[602]

Таким образом, завязка легенды теряет значительную долю своей остроты — Петр III свергнут не потому, что он хотел социальных перемен, а в силу каких-то бытовых причин. Легенда утрачивает свой антиекатерининский, но сохраняет антидворянский смысл. Неприязнь к высшему дворянству звучит здесь достаточно отчетливо, но отношение к Екатерине смягчено — из «казанской помещицы» она превращена в ревнивую жену. Петр избежал не смерти, а заточения. Поэтому мотив подмены выпадает. О смерти Петра III объявляется, когда он уже был на Яике, для того чтобы назвать его вымышленным именем донского казака Емельки Пугача.[603]

Странствия изгнанного царя изображаются однотипно: прусский король и другие правители отказывают ему в поддержке, так как связаны обязательствами с Екатериной, и он обращается к яицким казакам, обещая пожаловать их «крестом и бородой».[604] Иногда он делает это по совету турецкого султана. Появление Петра III на Яике не сопровождается демонстрацией «знаков». В этом есть определенная логика — сомнения не допускаются, поэтому не нужны и особые доказательства. Это последовательное утверждение подлинности Петра III может быть объяснено, между прочим, и характерными, монархическими настроениями, свойственными известной части позднего казачества, превратившегося из мужицкой вольницы в привилегированное сословие. А. В. Невзорова говорила И. И. Железнову, что несмотря на советы Чернышевых, Орловых и др., «чтобы всех казаков на Яике, даже до сущего младенца, искоренить, чтобы и звания нашего не было, чтобы и город наш с землей сравнять, камня на камне не оставить», Екатерина решила пощадить казаков: «Никогда, говорит, этого не будет! Ведь они (сиречь казаки-то наши), ведь они, говорит, не за мужика какого стоят, а за царское имя».[605] С другой стороны, как было установлено, по мере развития восстания мотив «знаков» отошел на задний план и уже в документах допросов пугачевцев он почти не фигурирует, хотя и продолжает интересовать правительство (см. допрос С. Д. Пугачевой и др.).

В уральских преданиях середины XIX в. мотив «знаков» функционально замещают эпизоды, рисующие явление царя яицким казакам: царь исполнен величия, казаки падают ниц и т. д.[606] Иногда фигурирует узнавание по молитве за наследника Павла Петровича, которую произносит неузнанный царь, ютящийся в предбаннике. Этому предшествует рассказ о том, как он был у «севрюг» (т. е. на севрюжьей ловле) кашеваром, кормил казаков, прислуживал им,