К полудню я вспомнил о дудочке, взятой у японца. Долго рассматривал ее, не решаясь прикоснуться губами к мундштуку. Камень похож на алмаз, мне, правда никогда не приходилось держать в руках подобного рода драгоценности, но он сверкает и лучится, пуская зайчики по стенам, и мало похож на дешевые поделки из фальшивого стекла, которые продают на ярмарках. Если он настоящий, то у меня в руках целое состояние.

В два часа пополудни я решился, тщательно вымыл мундштук теплой водой с мылом, дал ему, как следует высохнуть, приложил к губам и дунул.

Мир замер, все движения в нем остановились. День превратился в плотную массу, и в этой массе звуки дудочки проделывали извилистые ходы, разлетаясь во все стороны. Звуки были фиолетового цвета, масса дня – желтого. Возникающие ходы, поначалу ярко-красные, постепенно темнели, превращаясь в сиреневые, темно-фиолетовые, черные, пока не исчезали совсем.

Я немного повысил тон и дунул еще раз. Звуки изменили оттенок, став светло-голубыми, их скорость увеличилась. Я снизил тон – звуки покраснели. Словно завороженный я дудел и дудел, пока не заметил черные точки, словно горох сыплющиеся из окна. Я отложил дудочку. День снова ожил. На карнизе ровной линейкой сидели птицы и постукивали клювами в стекло. Дробный звук этого перестука действительно напоминал трещание горошин.

Я подошел к окну. Птицы не улетели, а продолжали сидеть, точно приклеенные. Я открыл окно, и, протянув руку, взял сидевшего с краю воробышка. Он даже не дернулся. Остальные продолжали мерно наклоняться, словно продолжая стучать в отодвинутое мною стекло.

Воробышек был теплый, со сверкающими черными глазками, я поднес его ко рту и дунул, вспушив перышки. Он забился, затрепетал у меня в руке. Я разжал пальцы, и он тут же упорхнул.

С остальными птицами произошло то же самое: мое дыхание выводило их из спячки и они, испугано хлопая крыльями, моментально уносились в сторону.

Я снова поднес к губам дудочку, и день вновь остановился, превратившись в желтую массу, напоминающую сливочное масло. На сей раз на подоконье оказался дворовый кот, он сидел, уставившись на меня янтарными зрачками, и мерно постукивал хвостом. На прикосновение к ушам и шее, кот не отреагировал, хотя обычно, дотронуться до него не было ни малейшей возможности, при малейшем намеке на опасность он стремительно сбегал. По-видимому, звуки дудочки парализуют животных, наподобие одежды Нимрода.

Лилье я не стал рассказывать о чудесной дудочке, но он сам принес весьма любопытные новости.

– Ты обратил внимание на необычный наряд вчерашних японцев? – спросил он, после расспросов о моем самочувствии.

– Так вот, микадо поступил довольно мудро. Оказывается, в Японии слышна большая критика на генерала Ноги. Его обвиняют в медлительности. Особенно усердствуют самураи, во главе с одним из принцев императорского дома. Стессель называл его имя, но я не запомнил, у меня плохая память на японские имена. Сегодня утром через блокаду прорвалась шхуна с продуктами и привезла свежие газеты. Так вот, микадо предложил критиканам приехать на фронт и принять личное участие в штурме. Как пишет газета, отряд из тридцати самураев во главе с принцем выехали в действующую армию. Судя по всему, вчера мы с ними и столкнулись. Более того, похоже, что среди убитых в схватке оказался сам принц. Японцы попросили Стесселя вернуть им тела, и сейчас это происходит. Бедный зауряд-прапорщик не знает, куда спастись от начальства. Все там: Стессель, Смирнов, Кондратенко, Белый, Фок. Генералов больше, чем убитых самураев.

Он пригладил усы, потрепал меня по здоровому плечу, пожелала скорейшего выздоровления, и двинулся к выходу. Уже на пороге он остановился и произнес:

– Вот бы и нашему императору взять пример с микадо. Насколько бы очистилась общественная атмосфера!

20 ноября

Лилье рассказал мне очередную новость. Лицо его при этом ничего не выражало, но я понял, что ему хочется меня уязвить. Почему, за что – не понимаю. Вот его слова:

– Ты ведь знаешь, что Старый Город подвергся страшному обстрелу. Полностью разрушены типография «Нового края», склад Офицерского экономического общества, пакгауз Добровольного флота и контора купца Гинсбурга, и еще многие дома. Обыкновенно японцы по всем пожарищам открывают сильный огонь, и наносят большой урон тушащим их командам. У конторы же Гинсбурга они, против своего обыкновения этого не сделали, что и дало повод одному остряку заметить: увидели, что по своим палят, вот и каются.

Он замолчал, лукаво посверкивая глазами.

– Михаил Иванович, – сказал я. – А у меня тоже интересная новость имеется. Я сегодня выходил в город, на последнюю перевязку, и вот, что услышал. Действующих лиц называть не стану, вы уж догадайтесь сами, если сумеете.

Два дня назад японцы подошли вплотную ко рву третьего форта, завалили его фашинами и бросились в атаку. Рота штабс-капитана Рыбникова почти вся полегла в рукопашном бою. Остатки еле унесли ноги, и закрепились на выходе из форта. Вскоре подоспела подмога, и начались попытки отбить укрепление. Ходили в атаку три или четыре раза, но безуспешно. Японец успел окопаться, и косил без всякой жалости всех, кто показывался во дворе форта. Рота залегла. Тогда один унтер некоренной национальности принялся кричать что-то на своем языке. Вокруг него собралась изрядная группа соплеменников, они поднялись в рост и, выкрикивая какие-то слова, пошли в атаку. Воодушевленные их примером поднялись и другие солдаты, крича те же слова. Японцы то ли растерялись, то ли перезаряжали карабины, но отвечали нестройно и слабо, так что спустя минуты остатки роты во главе со штабс-капитаном снова завладели фортом. А теперь Михаил Иванович, догадайтесь, кто были эти солдаты и что они кричали?

Лилье хмыкнул.

– Что это ты, любезнейший мой Абрам, изъясняешься загадками? Прежде такого с тобой не бывало. Видно ранение и ослабленная пища все-таки повлияли на твой дух. Получается, желудок и страдания тела определяют поведение, а не восхваляемый тобой разум?

Он вернул мне мой же упрек в нашем давнишнем споре.

– Михаил Иванович, не уходите от вопроса, – попросил я.

Он усмехнулся, глаза лукаво заблестели.

– Ну-с, милейший, загадка твоя несложна. В таком количестве инородцы у нас только мусульмане. А кричали они что-нибудь вроде «алах акбар».

– Нет, Михаил Иванович, не мусульмане. Да вы и сами это прекрасно знаете. Поднявшиеся в атаку солдаты были евреями, а слова, которые подхватили остатки второй роты, были «Шма, Исраэль». Штабс-капитан Рыбников потом приходил в синагогу узнавать, что это за клич такой, способный роту под огнем поднять.

– И что же ты предлагаешь, – засмеялся Михаил Иванович. – Ввести уставным порядком в российской армии кричать во время атаки не «ура», а это, как ты, сказал «Шма, Исраэль»?

– Ничего такого я не предлагаю. Просто, когда вы передаете мне шутки о конторе купца Гинсбурга, не забывайте о второй роте.

– Да ты, я смотрю, обиделся, – сказал Лилье, протягивая мне руку. – Извини, Абрам, не хотел тебя задеть.