— Это плюс к английскому, немецкому, французскому, итальянскому, испанскому и португальскому? — покачал головой Владимир Николаевич. — И как у него башка не треснет?

— Да вот не трескается почему-то! — усмехнулся Баринов. — Но это тебя заботить не должно. Ты должен обеспечить его захват, и желательно еще этой ночью. Иначе придется ловить Сорокина по всему периметру границ России, а далее — всего бывшего Союза. Если не забыл, то их длина составляла 60 тысяч километров — полтора экватора. Вот ты эти полтора экватора и будешь сторожить, если лопухнешься…

— Я извиняюсь, Сергей Сергеевич, вы мне спецтехнику на сегодня прикомандируете?

— Обязательно. Поскольку от услуг Васи Лопухина в Афгане ты отказался, пусть здесь поработает. Но учтите, господа захватчики, у Сорокина может быть в голове такая же штука вмонтирована, как и у Чугаева. Труп любимого ученика меня никак не устроит. Он мне нужен в живом виде, здравом уме и трезвой памяти!

Хэлайна Твиггс, она же Галя Еремина, мирно почивала под стук колес в купе СВ. Она, намаявшись за предыдущие сутки, спала без задних ног, хотя могла бы, наверно, озаботиться отсутствием «дяди Стаса».

Действительно, гражданин Сухарев, которого правильнее называть Сергеем Николаевичем Сорокиным, на своей полке отсутствовал. Он находился на другом конце вагона, в купе, которое занимал его младший брат, облвоенком. Братья допивали уже вторую бутылку коньяку, но почему-то не хмелели. То ли оттого, что прихлебывали ароматное зелье мелкими дозами, то ли оттого, что все пары с разговорами улетучивались. Ни о политике, ни о текущей жизни больше не разговаривали. Чего пережевывать одно и то же, когда все уже давно высказано и позиции определены? Хотелось вспоминать общее, свое, давно минувшее и уже безвозвратно утраченное — отца, мать, детство, самих себя, когда они еще были просто Сережкой и Юркой, которые мотались по гарнизонам за отцом-офицером и матерью-командиршей от Камчатки до Калининграда и от Таймыра до Кушки. Повидали и олешков, и верблюдов, и бурых медведей, и белых, и копченой салакой питались, и строганиной, и красную икру ложками ели, и плов голыми руками. Отец у них был пограничник — вот от этого и получилась такая география с кулинарией. И хотя ребятам пришлось несколько школ сменить, учились они неплохо. К тому же для них бодрая песенка «Наш адрес — Советский Союз» была не пустым звуком. Они этот самый Советский Союз воочию повидали. И уж конечно, ни у кого из братьев и в мыслях не было искать счастье «на гражданке». Правда, пограничниками они не стали. Юрий общевойсковое училище во Владикавказе закончил, а старшего не самая прямая дорожка привела в Комитет. С тех пор ни родители, ни младший брат толком не знали, где Серега служит и чем занимается, и даже где живет не знали. Письма, правда, приходили, но на них только «Москва, п/я такой-то», а что за этим «ящиком» скрывается, настоящая Москва или Москва в штате Айдахо — неизвестно. А может, Серега в это время в африканских джунглях парился или в Якутии прохлаждался — и так могло быть. Из писем тоже ничего понять было нельзя: «Жив-здоров, работа нормальная, пока не женился, на праздники приехать не смогу, всем всего наилучшего!» Иногда подлиннее приходило, но суть от этого не менялась. Все это дело понимали — служба есть служба, Сорокин-младший, когда угодил в Афган на два года, насчет своих боевых успехов тоже не распространялся и, даже когда угодил в Ташкентский госпиталь на месяц с лишним, родителей не беспокоил.

Когда отец умер, Юрий Николаевич написал брату уже после похорон, потому что понимал: не приедет. А вот на похороны матери — с тех пор уж без малого двадцать лет прошло! — Сергей приехал без уведомления, как видно, его начальство само обо всем узнало и нашло возможным разрешить. Тогда братья тоже посидели, помянули родителей, поговорили о былом, Сорокин-младший об Афгане и прочем брательнику исповедался, но старший о себе ничего говорить не стал. Только порадовался, что братец женился и троих детей завел, причем последнего — все-таки сына. А про себя сказал, что монахом не живет, конечно, но семьи создавать не собирается. Потом Серый еще на пятнадцать лет пропал и появился на горизонте только тогда, когда Юрий Николаевич уже стал облвоенкомом, оставаясь, правда, покамест в полковничьем чине.

Появился Сорокин-старший не один, а с пятью товарищами. Младший брат дал им ключ от своей дачи в поселке Лесная заимка, и эти ребята провели там несколько дней, исчезнув только после того, как ими заинтересовались правоохранительные органы. Правда, о том, что их было шестеро, младший узнал несколько позже. Так же, как и о том, что Серега давно уже числится в управлении кадров СВР как «без вести пропавший с подозрением на перевербовку противником». И о том, что в октябре 1993-го старший брат оборонял Дом Советов, и о том, что зимой 1995-го он дрался на стороне боевиков в Грозном, Юрия Сорокина просветил начальник УФСБ по области Рындин. Тогда в «Береговии» исподволь затевалась авантюра: областное начальство надумало не больше и не меньше, как самостийную республику из области соорудить. И Рындин в этом деле был не последней скрипкой. Во всяком случае, именно он постарался покрепче взять на крючок и начальника здешнего гарнизона генерала Прокудина, и облвоенкома Сорокина — а последнему велел продолжать встречи с Сергеем. Какова была роль брата и какие у них на самом деле были контакты с Рындиным — младший Сорокин так и не узнал. Однако догадывался, что расстрел четырех джипов, на которых ехали областной авторитет по кличке Степа, а также господа Сноукрофт и Резник, прошел не без ведома братана. И странные нападения на молзавод в селе Лутохино и базу «Белой куропатки», о которых некоторое время судачили в областных верхах, тоже каким-то образом связывались с кратковременным появлением в области старшего Сорокина. Младший в это время ощущал себя висельником, которому уже и петлю на шее затянули, и на табурет поставили. Но нет, все обошлось. Рындина неожиданно инсульт хватил, все идеи насчет самостийности мигом угасли, а Сорокина-старшего и след простыл.

И вот через несколько лет — новая встреча…

Наверно, обоим Сорокиным хотелось исповедаться, хотя оба этих сугубо советских человека не верили ни в загробный мир, ни в посмертное воздаяние. Но один не хотел говорить лишнего, а другой не хотел знать лишнего. И каждый оставался наедине со своими грехами. Наверно, еще и потому, что младший смирился и с двуглавым орлом на тулье фуражки, и с трехцветным флагом на рукаве, будучи убежденным, что служивый человек не должен оспаривать решение предержащей власти, а обязан носить ту форму и те эмблемы, которые утвердило высшее начальство. Что же касается старшего, то для него двуглавый орел был «чернобыльской курицей», а триколор — «белогвардейско-власовской тряпкой». Младшему то и дело приходилось выслушивать плач обезумевших матерей, сыновей которых чья-то пуля или мина достала в Чечне, а старший, помня, как кантемировские танки в упор и безнаказанно громили Белый дом, с яростью, достойной лучшего применения, жег такие же танки на улицах Грозного… Заведись они сейчас всерьез на эту тему — неладно могло бы получиться. Вплоть до: «и восстал брат на брата».

Но все-таки они друг друга хорошо понимали и не хотели лишний раз царапать и без того кровоточащие души. Все-таки в прошлом у них было много веселого, доброго и светлого. Вот и говорили про то, как рыбу ловили, как грибы и орехи собирали, как их чуть-чуть с Камчатки в океан не унесло, как в Туркмении гюрза мимо них ползла, и они сидели не шелохнувшись…