Кто– то по ночам расклеивал и бросал в почтовые ящики листки с восьмиконечным крестом. В них печатались молитва о спасении церкви и воззвание к православному народу, рассказ об убийстве в Александро-Невской лавре священника Петра Скипетрова, «желавшего вразумить словами обезумевших людей», описывалась мученическая смерть киевского митрополита Владимира (в марте был создан «фонд Владимира» для увековечения памяти мучеников за веру, а в Москве предполагалось построить Рабочий дом его имени).

Особое место уделялось, разумеется, расхищению церковных святынь. Авторы не были лишены фантазии. О судьбе сокровищ патриаршей ризницы строились самые смелые предположения.

Уж не ценой ли священных сосудов, хранившихся в ризнице, куплен у тевтонов Брестский мир?

Кто знает, может быть, сейчас, когда православные читают эти написанные кровью сердца строки, в Берлине кайзер Вильгельм примеряет митру патриарха Никона (других более актуальных занятий у кайзера не предполагалось), а австро-венгерские банкиры глумятся над священными сосудами и взвешивают золотые слитки из переплавленных крышек старинных церковных книг и окладов чудотворных икон?

Скорее всего, к этим листкам, выпускаемым какой-то подпольной типографией, Тихон отношения не имел. «Пушечный патриарх» (Тихона избрали патриархом под гром пушек Октябрьской революции) не запачкал бы своих рук распространением подобных измышлений.

По сведениям Рычалова и комиссара по делам исповеданий Московского Совнаркома, листки писались и распространялись по наущению и при прямом участии самых правых. Комиссар по делам исповеданий, который чувствовал себя в храме Христа Спасителя так же свободно, как в Московском Совдепе, прямо называл архиепископа Антония Храповицкого и протоиерея Восторгова. Антоний был старым и последовательным врагом революции.

Еще в 1905 году он советовал царю, «надежному щиту растерзанной родины», обратиться к «народу-мстителю» (то есть к черносотенцам) с призывом самосудом покончить с участниками революции («Баня была бы сильная, но зато в один месяц революция была бы сметена с лица русской земли», а «вместо «Марсельезы» раздавались бы священные песнопения»). И хотя в 4917 году патриарший престол занял не он, а излишне либеральный и нерешительный, по мнению Антония, Тихон – а может, именно поэтому, – честолюбивому и последовательному в своих взглядах архиепископу не терпелось поскорей стать банщиком при кровавой всероссийской бане. И он, не жалея трудов, стаскивал к гигантской печи сухие березовые полешки и заготовлял веники…

В отличие от Антония, один из руководителей Московского отделения «Союза русского народа», протоиерей Восторгов, не имел ни знатных предков, ни фамильного герба, а по уверениям некоторых – даже чистого носового платка. К пьянице и стяжателю Восторгову вполне подходило определение того же Антония, данное им бывшему обер-прокурору святейшего Синода Саблеру, – такой у самого господа бога при возможности из кармана кошелек вытянет…

При виде Восторгова у Антония всегда брезгливо оттопыривалась нижняя губа. Но к концу семнадцатого года оба иерарха подружились. Их объединяла ненависть к Советской власти.

Если буржуазных писак легко было припугнуть (а они боялись всего, в том числе и закрытия своих газет); офицеров, не ко времени затеявших игру в заговоры, – арестовать; анархистов, по мере возможности, блокировать в занятых ими особняках красногвардейскими отрядами, а для укрощения вечно пьяных «союзников» достаточно было усилить наряды милиции, то с церковным воинством дело обстояло много сложней. И среди мер, намеченных на начало марта, важное место отводилось демонстрации представителям Поместного собора привезенных из Саратова ценностей патриаршей ризницы, а также торжественная передача пресловутых ковчегов, в которых еще недавно хранились риза Иисуса Христа и часть ризы девы Марии. Среди этих «полномочных представителей», по замыслу Рычалова, обязательно должны были быть Антоний и Восторгов…

Хотя дело с расследованием ограбления было еще далеко не ясно (по моей формулировке), а по формулировке Рычалова – совсем не ясно, я не очень сопротивлялся предполагаемому осмотру. Я понимал, что страсти вокруг расхищения святынь нужно приглушить, а с анонимными листками, в которых Брестский мир заключался с помощью «священных сосудов», и вовсе покончить.

Смущало лишь одно. Учитывая роль ризницы в подготовляемом наступлении, пойдет ли Соборный совет на частичное саморазоружение? Ведь «расхищение святынь русского народа» – оружие. И оружие мощное. Недаром же один из членов собора, которому было поручено выяснить, в каком положении находится расследование, сделал такой доклад на очередном заседании, что каждому непредвзятому слушателю ясно: сокровища безвозвратно утеряны…

– Мы им пошлем официальное приглашение, – сказал Рычалов. – И попросим делегировать именно архиепископа Антония и протоиерея Восторгова. А ты дополнительно телефонируй секретарю патриарха, его юрисконсульту и ризничему. Правда, свой долг, как я уже говорил, вы покуда выполнили лишь на одну четверть… Но четверть эта оценивается все-таки в семь миллионов. Ко дню переезда правительства в городе нужно навести порядок…

Лучшего гида для депутации Соборного совета, чем ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель, разумеется, не было. Он бы воспел потиры Валентиана III, рассказав архиепископу Антонию и протоиерею Восторгову подходящую к случаю легенду, и золотой с эмалью енколпий Бориса Годунова, и серебряную свечу времен Ивана Грозного, и шестикрылых золотых херувимов на украшенной жемчугом рипиде Филарета…

Но Кербеля, по некоторым соображениям, пришлось заменить Карташовым.

Профессор истории изящных искусств, сумрачный и задумчивый, сидел в углу кабинета и курил, сосредоточенно наблюдая, как струя серого дыма, извиваясь и клубясь, рассасывалась где-то под потолком. По его брюзгливому лицу было видно, что ему здесь все не нравится: давно не ремонтированный кабинет со шпалерами, покрытыми пятнами, беспрерывно входящий и выходящий Волжанин, с его косой челкой, тельняшкой и золотыми зубами, и, само собой разумеется, я.

– Может быть, еще раз осмотрите ценности? – предложил я.

– Я уже смотрел.

За те дни, что я его не видел, Карташов сильно сдал. Серыми и тяжелыми слоновьими складками обвисла кожа с недавно еще круглых щек, одряб тугой живот, поскучнели глаза. Даже золотая цепочка на жилете и та не блестела… Похоже, на нем стал сказываться продовольственный кризис, который в последние дни приобрел в Москве особую остроту.

– На хлебный юг не думаете податься?

– Уже думал и уже раздумал.

– Что так?

– Опасаюсь, батенька, – почти весело сказал он. – Я же круглый… Покачусь на юг, а там, глядишь, не удержусь и окажусь где-нибудь в Константинополе или Неаполе, а то и в Париж нелегкая занесет…

– И что же? – поддразнил я. – Ни талонов на продовольствие, ни революции, ни холода. Тепло, солнце. И водопровод небось работает.