Я киваю.

– Буду стараться.

Несколько минут спустя, когда я уже в своей комнате, надела туфли и накладываю последний слой блеска для губ, раздается трель дверного звонка. Я поправляю мамину серебряную подвеску, чтобы та легла точно посередине, и спешу вниз, чтобы открыть дверь.

– Оливия Тайт, – говорит он, во фраке, привалившись к дверному косяку. Проводит рукой по густым, светлым волосам, оглядывает меня с головы до ног. Шумно сглатывает слюну, прежде чем продолжить. И может вымолвить всего лишь: – Вау… Я хочу сказать. Вау.

По какой-то причине я в этот момент могу думать только об Уинн, о том, как она верещит, пребывая в крайнем волнении: «Вау-вау-вау-вау-вау». Конечно же, я начинаю смеяться, глупо улыбаюсь, смущаюсь, делаю шаг к нему.

– Остин Морс.

Он кладет руки на талию моего шелкового сине-голубого платья, прижимает к себе – к теплой груди и быстро бьющемуся сердцу, – и я не закрываю глаза, и мы целуемся на пороге, и солнечный свет золотит его лицо. И продолжаем целоваться, пока не начинает жужжать мой мобильник.

Райна. «Вытаскивай руку из штанов Морса и приезжай за мной!»

– Пора, – говорю я ему и стараюсь вырваться из его объятий, но это трудно, очень трудно, хотя я до сих пор не разобралась окончательно, кто для меня Остин и кем я его воспринимаю. Просто очень приятно с кем-то целоваться. Я целую его губы, ямочку на правой щеке, сверкающую на солнце скулу. – Да, пора… Который вообще час? Это всего лишь человеческое изобретение… часы…

Он смеется.

– Я думаю, время обретет значение, когда речь пойдет о твоей свадьбе.

– Ох. Да… свадьба. – Я с удивлением смотрю на него. – А я-то гадала, чего это ты во фраке.

Остин перебирается на заднее сиденье моей ржавой развалюхи, когда появляется Райна: сегодня с двумя косами и в изумрудно-зеленом платье. На часах самое начало пятого.

Мы втроем едем – стекла опущены и сентябрьский ветер безобразничает с нашими волосами – мимо плюмерий и сладких акаций, аромат которых смешивается с запахом свежескошенной травы. В радиоприемнике поет Боб Дилан. Как будут выглядеть мои волосы, когда мы выйдем из автомобиля, меня не волнует. Сейчас мне хорошо как никогда. Поэтому ничего меня не волнует.

Мы проезжаем мимо Доувдейл-парк. Карусель такая яркая: все лошадки чисто вымыты, с пастельными гривами и большими зелеными глазами. Я и забыла, какая она красивая, как я часами каталась на ней, маленькой девочкой, сидя на коленях мамы.

И тут в зеркало заднего обзора я вновь вижу его: воспоминание о нем, в цвете, живого, сидящего на заднем сиденье рядом с Остином. На мгновение нас четверо, забившихся в мой автомобиль, словно мы едем на двойное свидание, о котором никто, кроме нас, не знает. Я и Штерн. Мой Штерн. И прямо здесь и сейчас я вижу, как он – Штерн – высовывает лицо из окна, как делал всегда, и ветер треплет его черные волосы, и его светло-коричневые глаза щурятся от предвечернего солнечного света.

На секунду – на секунду, которая длится вечность, – он поворачивает голову и смотрит мне в глаза. Он улыбается, он улыбается, не волнуясь о щелочке между передними зубами; улыбается, и я знаю, что означает его улыбка: он свободен.

А потом он уходит. На этот раз не мерцает, не дрожит. Вдруг начинает ярко-ярко светиться, и я его уже не вижу. Но когда моргаю, еще целую минуту вижу яркость на том месте, где он был, словно смотрю на солнце. И я осознаю, что должна сказать ему, что любила его, даже если я немного безумна, независимо от того, есть призраки или их нет. Я должна это сказать. Кто знает, было ли все произошедшее реальным для него, чувствовал ли он что-нибудь, действительно ли мы слились воедино в каком-то другом месте. Для меня это было реальным, таким же реальным, как окружающий меня мир; я побывала в Сером пространстве и помогла ему покинуть его.

Райна наклоняется к радиоприемнику чтобы добавить громкости песне «По четвертому кругу», и мы с ней начинаем подпевать. Подпевает даже Остин, но путает слова, потому что только недавно заценил Боба Дилана, и я мчусь на свадьбу моего отца с подругой, которую люблю, и парнем, которого могу полюбить, и еще одним, которого буду любить вечно, пусть он и ушел.

Но мы здесь. И небо окрашено как минимум в четыре цвета. И ты свободен.

Так что мы поем. Мы поем, поем очень громко, во весь голос. Поем весь оставшийся путь.

Сначала и прежде всего я должна выразить благодарность длиной и весом в тридцать или сорок взрослых слонов Лексу Хильер, Лорен Оливер и Роде Белзе, которые убеждали меня стремиться к лучшему, за их доверие, идеи, находки, за то, что всегда оказывались рядом, чтобы вселить спокойствие и уверенность, за то, что заставляли оттачивать каждую фразу, даже когда она уже сверкала, как бриллиант, за то, что были учительницами, маяками и участницами вечеринок, когда выдавалась такая возможность.

Стивена Барбару, удивительного литературного агента, и Грега Фергюссона, благодаря которому и вторая моя книга нашла уютный дом, лучше которого невозможно себе и представить; за превосходную, вдумчивую редактуру, благодаря которой многие части этой книги обрели смысл, а главное, за готовность и желание в любой момент процитировать «Мир Уэйна»[43].

Обитателям Хэтца: Даниэле Дюгай, Лэндону Ньютону, Энни Райф, Грейс Лоуман, Камиле Дэнджер по прозвищу Пудель, всем моим друзьям (я перечисляю их в голове и скоро вытатуирую их имена вдоль позвоночника, обещаю). Любая девушка может быть только счастлива, если они на ее стороне. Спасибо вам спасибо вам спасибо вам за все. Благодаря вам мое сердце все понимает правильно.

Всем людям, которых я встретила в Майами, – особенно Барбаре (и такому классному псу по кличке Дмитрий). Они теперь навсегда среди самых добрых, самых великодушных людей, когда-либо встреченных мною. Они приняли меня в свой круг, и готовили мне еду, и показывали, какой удивительный, необычный и действительно уникальный их город. (Но никакой благодарности очень агрессивным комарам, которые не знали меры и при первой возможности галлонами пили мою кровь: позор вам.)

Эс – за любовь и сердечную боль. Любой ответственный писатель, и человечный, вероятно, должен научиться и первому, и второму.

Наконец, моей семье: за безграничную поддержку, за безграничную любовь и миллион других безграничностей, о которых трудно достаточно внятно написать. Думаю, я гораздо более счастливая, чем могу это осознать. Но я пытаюсь. Пытаюсь.