Я пошла к машине, Гаррисон двинулся за мной, отставая буквально на шаг.

— Вы думаете, он хотел, чтобы мы поняли, что убийство бездомного совершил он?

— В извращенном кошмарном мире, в котором живет Габриель, он считает себя актером. И мысль о том, что кто-то другой может присвоить себе его заслуги, ему ненавистна.

— Значит…

— Мы проверим все факты из дела об убийстве бродяги: все допросы, все адреса, все улики, которые сами по себе ничего не значат. Возможно, есть какая-то связь.

— Я кое-чего не понимаю, лейтенант, — сказал Гаррисон.

Я повернулась к нему, и он продолжил:

— Мы полагаем, что он ничего не делает случайно, а только с определенной целью.

— Да, думаю, можно с уверенностью об этом говорить.

— Тогда почему он не оставил голову Филиппа в мусорном контейнере?

Я сделала еще пару шагов и остановилась. Господи, я об этом и не подумала.

— Габриель не хочет, чтобы мы опознали Филиппа. Если его отпечатков пальцев нет в деле, то без головы и слепка зубов опознать жертву невозможно, поскольку по ДНК идентифицировать убитого можно лишь в том случае, если есть с чем сравнивать. Значит, установить личность невозможно.

— Я тоже об этом думал.

Нечто недосказанное повисло в воздухе между нами, словно ожидая, когда же мы поймем.

— Значит, Филипп каким-то образом представляет для него угрозу, даже после смерти. И если мы выясним, в чем дело, то…

Я обуздала полет фантазии. Нет, шаг за шагом, за раз один шаг. Если я начну забегать вперед, то могу что-то пропустить, пройти мимо и не заметить. Один пропущенный шаг, и карточный домик может рухнуть, и тогда я потеряю свою дочку.

— По крайней мере, хоть что-то, — сказал Гаррисон.

Я покачала головой.

— Это больше, чем просто что-то.

Потом посмотрела на часы. Почти одиннадцать. Минуты бежали так, словно не могли дождаться рассвета. Я еще раз оглянулась, вспышки фотоаппаратов освещали место преступления короткими проблесками.

Нет, тут больше, чем просто что-то. Возможно, это всё.

Мы ехали по центру Лос-Анджелеса через районы, специализирующиеся на торговле одеждой и драгоценностями. Было ощущение, что мы попали в любительский фильм про Мехико пятидесятилетней давности. Кричащие цвета дешевых тряпок и блеск украшений выплескивался с витрин на тротуар, словно мы были зрителями карнавала. В воздухе витали запахи маисовых лепешек и выхлопных газов. Сальса пыталась заглушить фольклорные ансамбли, а те в свою очередь — вой сирен, звуки разбоя и звон разбивающихся мечтаний, привезенных из грязных лачуг в Мексике. Большинство жителей Города Ангелов не знают о существовании этого места, так же далекого от домов за высокими заборами на Голливудских холмах, как трущобы стран третьего мира.

В четырех кварталах к северу от фонарей, музыки и мелкого хулиганства улицы погружаются во тьму, становясь более пустыми и опасными. За дверями внимательные воспаленные глаза следят за каждой угрозой. На углу торчит последняя модель седана, водитель которого приехал затариться кокаином. Когда мы ехали по одному из переулков, из темноты высунулась проститутка, ожидающая клиента, но тут же скрылась, распознав в нас копов.

Гаррисон остановился перед Миссией Братьев Надежды, благотворительной организацией, занимавшей пустующий первый этаж здания на Сан-Педро-стрит. Сюда нас привел беглый просмотр дела Неизвестного, поскольку последний раз бродягу видели живым именно здесь, в приюте, после чего он был найден со связанными руками и перерезанным горлом.

Когда я вылезла из машины, на улице никого не было видно. Тротуар перед зданием миссии сверкал чистотой, хотя рядом с соседним зданием все было усеяно разбитыми бутылками, банками из-под пива, шприцами с запекшейся кровью, которые использовал не один наркоман. Свет горел только в здании миссии, в остальном же казалось, что жизнь покинула квартал, найдя себе убежище на ночь.

Где-то вдалеке тишину нарушали звуки выстрелов из мелкокалиберного пистолета.

— Должно быть, уже почти полночь, — сказал Гаррисон, а потом повернулся ко мне и увидел, что я не понимаю. — Сегодня Новый год, лейтенант.

Господи, а я и забыла. Сегодня же все празднуют. Дают обещания на будущий год, чтобы изменить свою жизнь и исполнить мечты. На Холмах и по соседству с ними пенится шампанское. А в районах, населенных испаноговорящими эмигрантами, палят из пистолетов как из фейерверков. Такое отмечание Нового года очень понравилось бы мексиканскому революционеру Панчо Вилле.

— Я забыла, — сказала я, и тут раздался еще один выстрел.

Я даже представить не могла, что снова буду мерить время годами. Мой мир сжался до восьми часов. У меня оставалось четыреста восемьдесят минут до парада, до того, как моя жизнь превратится в ад, как обещал мне Габриель.

Внутри приюта за столами сидело человек шесть. Некоторые сгорбились, сжимая в руках чашки с кофе и глядя в темную жидкость так, словно в ней плавал какой-то секрет. Другие застыли неподвижно, словно какие-то станки, выкинутые, как только они сломались.

В дальнем углу сидела в одиночестве женщина с мусорными мешками, набитыми ее пожитками. Вокруг себя она расположила полукругом несколько стульев, так первые поселенцы в целях безопасности расставляли на ночь свои повозки для защиты от индейцев. Она единственная заметила наше появление, осмотрев нас с осторожностью затравленного животного, бросая быстрые взгляды. В этой комнате, где невозможно дышать от тяжелого запаха пота, несвежего кофе и хлорки, Новый год пройдет незамеченным.

Из малюсенького кабинета вышел бородатый мужчина лет эдак пятидесяти пяти в белой рубашке и темных брюках и протянул нам руку. Я узнала в нем отца Пола, францисканца, которого допрашивала полтора года назад в связи с убийством бездомного. Руки у него были могучие как у докера, из-под закатанного рукава выглядывал уголок татуировки, изобличая священника в том, что прошлое у него не такое простое и, как я понимаю, менее праведное, чем настоящее. Я представила Гаррисона, и отец Пол проводил нас в свободный кабинет. На одной стене красовалось распятие, а на второй — флаг бейсбольной команды «Лос-Анджелес Доджерс».

— Я даже не знаю, что еще могу рассказать вам, — сказал отец Пол. — Я помню того человека, которого убили, только потому, что он нарушил правила и принес в приют спиртное. Мне пришлось выпроводить его и запретить возвращаться к нам. Я всегда пытаюсь дать человеку еще один шанс, но этот бродяга был слишком драчливым.

Я вытащила портрет Габриеля и положила на стол перед отцом Полем. Он несколько секунд изучал его опытным взглядом человека, безопасность которого зависит от умения читать по глазам.

— Я бы его запомнил, — сказал он, покачав головой. — Господь сотворил это лицо незабываемым. Не думаю, что этот человек здесь когда-либо появлялся.