Дождевая вода смешивалась со слезами, а слова вновь и вновь повторялись в его сознании. «Ты не мой отец, и я тебе не сын».

Наконец, промокший и замерзший, он встряхнул головой.

– Робин, – произнес он голосом, который слышала только река, – пусть ты и не хочешь быть моим сыном, но я не могу не быть твоим отцом.

И, вернувшись на тропу, пустился в долгий обратный путь.

Существуют истории, которые можно рассказывать во всеуслышание, другие истории могут быть рассказаны только шепотом, а есть и такие, что вообще не предназначены для чужих ушей. История брака мистера и миссис Армстронг относилась к последней из упомянутых категорий, будучи в полной мере известна лишь двум ее непосредственным участникам, да еще, конечно же, реке. Хотя, если вы являетесь тайными визитерами извне, свободно пересекающими границы между мирами, ничто не помешает вам, сидя на берегу, прислушаться к ее журчащей речи, и, таким образом, вы тоже все узнаете.

Когда Роберту Армстронгу исполнился двадцать один год, его отец вознамерился купить для него ферму. Агент предложил на выбор несколько земельных участков, и Роберт посетил их все. Больше других ему приглянулись владения некоего Фредерика Мэя. Ферма мистера Мэя процветала, но он не имел сына-наследника, а когда дочери повыходили замуж, выяснилось, что и его зятьям эта земля не нужна: у них и своей было предостаточно. Только младшая дочь-калека продолжала жить с родителями. В конечном счете стареющий мистер Мэй посоветовался с женой и решил продать ферму – всю, за исключением маленького коттеджа неподалеку от главной усадьбы. В этом коттедже они планировали провести остаток своих дней, выращивая цветы и овощи на огородике, а об остальных угодьях и строениях пускай заботится их новый хозяин. Вырученная сумма должна была гарантировать им спокойную старость и, кроме того, послужить приданым для их младшей дочери, а если у той с браком не заладится, хотя бы обеспечить ее благополучие после их смерти.

Прибыв на ферму мистера Мэя, Роберт Армстронг обнаружил, что его угодья примыкают к реке. Поэтому он первым делом убедился, что берега в этом месте не подмыты, а русло не засорено водорослями и плавником. Дальнейший осмотр показал, что зеленые изгороди повсюду аккуратно подстрижены, скот на лугах сыто лоснится, а свежевспаханные поля чернеют безупречно ровными бороздами. «Хорошо, – сказал он. – Я согласен».

«Негоже продавать землю чужаку, да еще такому», – увещевали мистера Мэя местные доброхоты. Но все другие потенциальные покупатели отчаянно пытались сбить цену, пускаясь на всяческие уловки, а этот чернокожий посчитал цену справедливой и не стал торговаться. Более того, обходя с ним ферму, мистер Мэй не мог не заметить, как он со знанием дела проверяет качество вспашки и оценивает состояние коров и овец; так что старик очень скоро и думать забыл о цвете кожи мистера Армстронга, убедившись в одном: если он хочет передать свою землю и свой скот в надежные руки, то Армстронг подходит для этого как нельзя лучше.

– А что будет с людьми, которые работали на меня столько лет? – спросил мистер Мэй.

– Те, кто пожелает остаться, пусть остаются и, если будут работать хорошо, получат прибавку к жалованью, а если плохо – получат расчет после осенней страды, – сказал Армстронг; на том и порешили.

Несколько человек решительно отказались подчиняться какому-то негру, но другие согласились, ограничившись недовольным брюзжанием. Впоследствии, ежедневно общаясь со своим новым боссом, многие из них с удивлением обнаружили, что под темной кожей скрывается вполне нормальный человек, не хуже прочих, а то и даже чуток получше. Лишь трое-четверо молодых парней гнули прежнюю линию: нагло хихикали ему в лицо и показывали неприличные жесты за его спиной. Этим презрением они оправдывали собственную нерадивость – «Кому охота вкалывать на черномазого босса?», – однако за получкой по пятницам приходили исправно, чтобы потом, пропивая эти деньги в келмскоттских трактирах, вовсю прохаживаться на его счет. Он делал вид, что ничего не замечает, хотя на самом деле внимательно за ними следил, надеясь, что они когда-нибудь все же образумятся.

Так или иначе, но Роберту Армстронгу нужно было обзаводиться друзьями. А поскольку в этих краях он был более-менее близко знаком только с одним человеком – тем самым, у которого купил ферму, – он завел обыкновение раз в неделю посещать коттедж мистера Мэя, благо до него от усадьбы было рукой подать. Во время этих визитов, обычно длившихся около часа, старик был счастлив поговорить о работе, которой посвятил всю свою жизнь и которой уже не мог заниматься по слабости здоровья. Миссис Мэй сидела в уголке с вязаньем; и чем дольше она слушала голос гостя, образованностью превосходившего большинство известных ей людей, чем чаще звучал его добродушный раскатистый смех, неизменно заражавший и ее мужа, тем больше ей был по душе Роберт Армстронг. Время от времени в гостиной появлялась их дочь с чайным подносом или булочками.

Бесси Мэй в раннем детстве перенесла тяжелую болезнь, следствием чего стало нарушение походки: она раскачивалась и заметно припадала на левую ногу. Посему неудивительно, что на нее косились случайные прохожие, и даже давние знакомые их семьи порой ворчали, что «лучше бы ей сидеть дома, чем этак расхаживать по улице». Будь дело только в походке, они, может, ворчали бы меньше, но был еще и глаз. Она носила повязку на правом глазу – не одну и ту же все время, но разные, в зависимости от цвета ее платья. Судя по всему, повязок у нее было ровно столько же, сколько платьев, – нередко они делались из обрезков той же самой материи и держались на голове с помощью ленточек, исчезавших под ее прекрасными белокурыми волосами. Она всегда была опрятной и следила за своей внешностью, что опять же вызывало раздражение у многих. Им не нравилось, что она ведет себя так же, как любая другая девушка ее возраста, будто у нее и вправду есть какие-то перспективы в жизни. По их мнению, ей следовало бы запереться в четырех стенах родительского дома и не высовывать носа, тем самым признав то, что было давно уже ясно всем: она обречена навеки остаться старой девой. Она же на глазах у всей паствы преспокойно ковыляла по центральному проходу церкви и занимала место в средних рядах, вместо того чтобы незаметно приткнуться где-нибудь в уголке и просидеть всю службу тихой мышкой. В хорошую погоду она, дохромав до скамейки посреди газона, располагалась там с книгой или вышивкой, а зимой, надев перчатки, отправлялась гулять, выбирая места поровнее и с завистью поглядывая на обладателей здоровых ног, которые рискованно скользили по ледяным лужам. А за спиной Бесси кривлялись, пародируя ее походку, все те же пакостные юнцы, что кривлялись и за спиной Армстронга. Люди, знавшие ее с детских лет – когда она еще не носила повязку, – говорили, что ее глаз был каким-то чересчур белым, а зрачок располагался не по центру радужки, смещаясь кверху и вбок. Невозможно понять, куда она смотрит и что она видит, говорили они.

В детстве у Бесси Мэй были подруги: несколько соседских девочек, которые стайкой шли в школу и возвращались оттуда, ходили в гости друг к другу или просто гуляли, взявшись за руки. Но по мере превращения девочек в юных женщин эти дружеские связи слабели и обрывались. Возможно, они боялись, что изуродовавшая Бесси болезнь может быть заразной или что парни станут обходить их стороной, увидев ее в их компании. И к тому времени, когда Роберт Армстронг приобрел ферму, подруг у Бесси уже не осталось. Но она, несмотря ни на что, всегда высоко держала голову и улыбалась. Ее отношение к окружающему миру как будто ничуть не изменилось, однако она чувствовала, что этот мир изменил свое отношение к ней.