Да… Каких только чудес не бывает… Отбухал я четыре годана «передке» – на передовой линии, значит. Бессчетное количество раз под артобстрелами, под бомбежками бывал, не один раз в атаку ходил, а вернулся с фронта с ногами, с руками, царапины не в счет, серьезных ранений не имел… Вроде бы не имел… И все так считали: счастливчик, да и только, – и сам так считал…

Ан нет, ошибся… Принес я с войны рану, другим невидимую, но пострашнее всяких прочих ран, – дыру черную. Где она находится – и сам не знаю: в голове ли, в сердце ли, в душе ли… Дыра эта черная, рана незаживающая – привычка к водке, к спирту.

Затянется эта черная дыра, вроде бы как даже зарубцуется – месяц, а то и побольше водку, спирт на понюх не надо. Утащат, бывает, меня на свадьбу или за какой-нибудь другой стол, уставленный бутылками и закусью, нальют водки в рюмки, стаканы, вы же знаете, что сейчас и на поминках водку в стаканах подают, да еще и верхом налить стараются, – я не пью. Не могу пить, и всё. Никакие уговоры не помогают…

Но пройдет несколько дней после той же свадьбы или поминок – откроется моя фронтовая рана – черная дыра, и пока ее ведром водки не зальешь – не закроется, не захлопнется. Сам себе не рад, остановиться не можешь. Страшнее всех ран эта черная дыра. Ведь от этой болезни не только сам страдаешь, все родные – жена, дети – мучаются… Пьешь и сам себе не рад, думаешь: уж лучше бы там, на фронте, прихлопнуло, чем так себя мучить и людей мучить.

К тому же болезнь наша фронтовая – заразная. Мы пьем – детям пример подаем. Вот уже и они к рюмке тянутся – черные дыры просверливают. А за ними и внуки пойдут… Черная дыра как черный ворон над нами, над Россией, висит…

…И когда нетерпение Марийки достигло последнего предела – темнота попятилась от окна и в комнату Марийки заглянул серебристый рассвет.

Марийка опустила ноги с кровати, но тут же поджала их и прикрыла одеялом. На полу старого, плохо утепленного дома растекся и затаился холод. Несмотря на первые робкие признаки начинающейся весны, ночи еще были морозными и по утрам, идя в школу, ребята прикрывали носы ладошками от леденящего ветра со стороны Большой реки, в которую в низине за селом Серебрянка впадает.

Марийка закуталась в одеяло, встала, сунула ноги в старые разношенные тапки и, не отрывая ноги от пола, поскользила на них, как на лыжах, к окну. Присмотрелась. Увидела на стекле тонкие перламутровые разводы. Приложила палец. Лед. Обрадовалась – если даже на Монашьей горе за несколько последних дней, пока она там не была, снег стаял, лед на Серебрянке растаять не мог. Повода у папы отказаться от запланированной прогулки не будет, не будет и разочарования.

Марийка, стараясь не шуметь, – пусть папа еще поспит, – вытащила из-под кровати санки. В сумерках раскраска их казалась одноцветной – серой, но все равно санки были очень красивыми.

Марийка осторожно, опять же стараясь не шуметь, сняла с плеч одеяло и в одной рубашонке села на санки. Коленки ее поднялись почти до плеч. Огорчилась: смеяться будут. Мальчишки и девчонки смеяться будут. Санки маленькие, а она вон какая вымахала. Кузнечик на санках едет скажут. Подумала так и сама беззвучно засмеялась: «Надо же, такое придумалось, – кузнечик!»

Да нет, не будут смеяться – папы побоятся. Наоборот, завидовать будут. Редко с кем папы на гору, на речку ходят, а с ней пойдет. Лишь бы Сережка не увязался. Прилипнет к папе и начнет подлизываться, болтать всякую всячину. А она, Марийка, ни с кем папу, папино внимание делить не хочет. Пусть все видят, как папа только ее любит.

…Послышалось покашливание отца. Скрипнули пружины кровати. Марийка подождала еще несколько минут – пусть оденется – и выглянула из своей комнаты:

– Доброе утро, па!

– Доброе, доча!

Иван выдвинул столешницу, вынул замызганную полулитровую стеклянную банку, из которой торчала пластмассовая ручка плохо промытого, засохшего помазка и безопасная бритва. Порылся в столешнице:

– Вроде должны бы быть лезвия… Не нашел. – Ладно, сойдет это. Сейчас печь затоплю. Чай поставим. Нагреется вода – побреюсь. Завтракать будем. Хлеб у нас есть. Картошка вчерашняя на сковородке. Пара яиц на подоконнике.

…Затрещали дрова. Потеплело. Как-никак весна. На стеклах окон – ледяные разводы, но прежних морозов уже нет. Иван налил в банку кипятка. Побрился.

Марийка с аппетитом ела вчерашнюю разогретую картошку, с улыбкой посматривала на отца.

– Пап, скоро пойдем на гору или на речку?

– Вот разогреет, и пойдем. Сейчас еще холодно. Только-только солнышко встает.

– Пап, а ты когда побритый – красивый. И не старый совсем.

Иван смутился:

– Тоже скажешь – не старый. К моим годам люди уже в министры, даже в президенты выходят. А я вот опять безработный. У Фильшиных-стариков с Колькой Говорухиным на стайке крышу перекрыли, и снова работы нет… Но ничего, Марийка, ничего. Алексеев Владислав Павлович обещал меня к себе в автомастерскую на постоянную работу взять. Работать в тепле, и заработок хороший. Если, говорит, пить не будешь, возьму, руки у тебя золотые. Так и сказал: руки золотые…

– А ты и правда больше не пей, папа.

– Все пьют…

– А ты не пей.

– Не буду. Честное слово, не буду. Хватит. Выпил свое. Деньги заработаю, подкопим, в будущем году с тобой на Желтое море отдыхать поедем или в эту, как ее там, страна такая где-то, вроде возле Китая, есть, Таи… как ее… Надо же забыл… называется. Там, по телику видел, на слонах катаются. Поедем и кататься на слонах будем.

– Вот здорово, пап! Вот здорово! Я очень и очень тебя люблю. Только пусть черная дыра никогда не открывается. Я еще больше тебя любить буду и дома еще лучше убираться буду. Мы пылесос купим. Купим же?

– Конечно, конечно, все купим – пылесос, и телевизор новый, и стиральную машину новую, и велосипед тебе купим…

– Ура! Вон уже и лед на окошках растаял. Солнышко. Хорошо. Пошли гулять. Мне санки хочется ребятам показать.

– Одевайся. Шарфик, варежки не забудь.

– Ура!

… – Ваня, можно? – Скрипнула дверь, и в комнату, сутулясь, на полусогнутых ногах, как бы крадучись, вошел сосед Шестопаловых такой же, как Иван, временно неработающий Илюха Чупарин:

– Здоровати!

Илюха без приглашения прошел к столу, налил в стакан чаю, выпил.

– Трясет… С похмела трясет… Вчера у Олежки Пестова черная дыра открылась. Загудел. От Тайки своей убежал. Стаканы, – говорит, из рук вырывает и в помойное ведро выливает. Ад – не жизнь!

Принес бутылку. Моей Светки дома не было. Махнули. Не хватило. Еще одну добыли. Ну и понятно, так уделались – если я сейчас не похмелюсь, помру. Выручай, Вань. В долгу не останусь. Ты меня знаешь…

– Знаю. – Мрачно буркнул Иван. – Мы с Колькой Говорухиным у Фильшиных-стариков на стайке крышу перекрыли – копейки есть. Нам с Марийкой на хлеб-соль на неделю хватит. Фильшины сулили еще по литру молока дней десять давать. А тебе на бутылку не дам – и в кармане вошь на аркане, без хлеба будем. Понимать должен. Сам так живешь – от калыма до калыма…