Фредерик на кухне записывал свои соображения по поводу Маккиннона и Нелли Бадд, и гадал, действительно ли одно дело как-то связано с другим, как предположил хитроумный Джим, и тут в дверь заглянул Чарльз.

– Фред?

– О, привет, Чарли! – отозвался тот. – Знаешь что-нибудь о спиритизме?

– Ровным счетом ничего, и очень этому рад. Слушай, не поможешь мне с новым «Фогтлендером»[6]? Нужно, чтобы кто-нибудь просто постоял в кадре и…

– С удовольствием. А потом и ты сделаешь кое-что для меня, – сказал Фред, идя за ним в захламленную и завешанную драпировками комнатку, которую они превратили в фотостудию.

Закончив помогать Чарльзу, Фредерик рассказал ему про Маккиннона.

– Похоже, скользкий тип, – заметил Чарльз. – Я его видел неделю или две назад в «Британии». Джим велел мне туда сходить. Поразительный талант, надо сказать! Так ты говоришь, за ним кто-то охотится?

– Это он говорит.

– Наверняка сам черт. Маккиннон продал душу дьяволу, и теперь тот явился за ней.

– Меня бы это не удивило. Чарли, слушай, ты их всех знаешь – лорда Как-его-там, леди Как-бишь-ее, и так далее. Может, пойдешь со мной на прием и будешь говорить, кто есть кто? Понимаешь, будь это подпольный тотализатор на скачках или опиумный притон, я был бы там как дома, но английская аристократия для меня – закрытая книга. Ты вечером занят?

– Нет. С удовольствием схожу с тобой. Как думаешь, драка будет? Пистолет брать?

– Тебе виднее, дорогой, как обычно ведут себя аристократы, – засмеялся Фредерик. – Если на благотворительных мероприятиях драка – обычное дело, лучше прийти во всеоружии. Только учти, когда начинают бросаться тяжелыми предметами, я предпочитаю слинять.

Когда они прибыли к дому леди Харборо на Беркли-сквер, там было уже полно народу. Они показали приглашения и заплатили взнос, после чего их провели в жарко натопленный салон, где женские драгоценности и булавки на мужских манишках рассыпали ослепительные искры в свете газовых рожков и люстр. Двойные двери вели в бальную залу, где негромко играл небольшой оркестр, скрытый рядом пальм в кадках. Музыку заглушал гул голосов.

Взяв по бокалу шампанского, Чарльз и Фредерик встали у самого входа в зал.

– И кто из них леди Харборо? – спросил Фред. – Я ведь должен знать ее в лицо.

– Вон та старая треска с лорнетом, – показал Чарльз. – У камина, разговаривает с леди Уитэм. Интересно, а дочь здесь? Вот она – потрясающая красавица.

– Чья дочь?

– Уитэмов. Вон и отец семейства, рядом с сэром Эшли Хейвордом – это который увлекается скачками.

– Ага, Хейворда я знаю. С виду, конечно, не лично. В прошлом году выиграл десятку на его лошади Гранди. Стало быть, лорд Уитэм – министр? Ну-ну.

Лорд оказался высоким, седым и очень нервным. Его взгляд метался из стороны в сторону, он кусал губу, а время от времени даже начинал грызть палец, словно голодный пес – кость.

Возле леди Харборо молча и почти без движения сидела юная особа, которую Чарльз назвал леди Мэри Уитэм. Несколько молодых людей громко болтали рядом. Девушка вежливо улыбалась им, но почти все время сидела, опустив глаза и сложив руки на коленях. Как Чарльз и сказал, она была красива, хотя «красива» – совершенно не то слово, подумал Фредерик. От одного взгляда на нее у него перехватило дух. Девушка была невероятно хороша, а ее изящество, скромность и легкий румянец заставили его машинально потянуться за камерой… Никакая камера не сумела бы передать нежный коралловый цвет ее щек или нервное, как у газели, напряжение шеи и плеч.

Хотя Уэбстер, возможно, и справился бы с этой задачей. Или Чарльз.

Какая странная семья, подумал Фредерик. И отец, и дочь, по-видимому, в отчаянии, но сдерживают чувства.

Впрочем, у леди Уитэм тоже был затравленный вид. В отличие от дочери, она была, скорее, миловидной, чем красивой, но в ее темных глазах было то же трагичное выражение.

– Расскажи-ка мне об Уитэмах, – обратился Фредерик к Чарльзу.

– Гм… Уитэм – седьмой граф, поместье у него где-то на границе с Шотландией. Председатель Торгового совета. По крайней мере, был им. Кажется, Дизраэли[7] все-таки выставил его из кабинета министров. Леди Мэри – его единственный ребенок. О семье его жены ничего толком не знаю. Вот и все, пожалуй. Кстати, он тут не единственный политик – смотри, вон Хартингтон…

Чарльз назвал еще с полдюжины имен, каждое из которых, по мнению Фредерика, вполне могло принадлежать преследователю Маккиннона. Однако взгляд его все время возвращался к хрупкой неподвижной фигурке в белом бальном платье – леди Мэри Уитэм, сидевшей у камина.

Они успели выпить еще по бокалу, и тут объявили о том, что представление начинается. Сквозь двойные двери из бальной залы было видно несколько рядов кресел, расставленных широким полукругом, а перед ними – небольшую сцену. Вместо задника был бархатный занавес, вдоль авансцены тянулся рад папоротников и маленьких пальм.

Оркестр исчез, за роялем у подножия подиума сидел пианист. Минут пять зрители собирались и рассаживались. Фредерик позаботился о том, чтобы они с Чарльзом оказались достаточно близко к подмосткам (Маккиннон должен был их видеть) и к двери. Он объяснил это Чарльзу, и очень его этим развеселил.

– Прямо как в байках Джима, – сказал тот. – А потом откуда ни возьмись выскочит Джек-Попрыгун или Дровяной Дик, возьмет нас на мушку и потребует денег. А если серьезно – чего ты на самом деле ожидаешь?

– Понятия не имею, – пожал плечами Фредерик. – Маккиннон тоже, и это только половина проблемы. Смотри, а вот и хозяйка!

Леди Харборо, которой слуги сообщили, что гости заняли свои места, обратилась к собравшимся с речью и рассказала о том, какую пользу приносит людям ее больничный фонд. Польза эта в основном заключалась в спасении незамужних женщин с детьми из тисков бедности и обращении их в цивилизованное рабство, осложненное ежедневными проповедями священников-евангелистов.

К счастью, речь оказалась краткой. Леди Харборо помогли спуститься со сцены, пианист развернул ноты и исполнил серию зловещих арпеджио на басах. Затем занавес отодвинулся, и появился Маккиннон.

Он был почти неузнаваем. Джим уже рассказывал об этой его способности, но Фредерик ему не очень поверил; теперь же он сам изумленно заморгал при виде человека, недавно казавшегося ему жалким и неуверенным, а теперь вдруг ставшего значительным и властным. На нем снова был белый как мел грим – ход на первый взгляд странный, но на самом деле совершенно блестящий. Он позволял артисту казаться то зловещим, то комичным, то обаятельным – мертвецом, клоуном, Пьеро.