Идёт, размышляет ветеран о превратностях судеб… клокочет душа… сердце захлёбывается жаркой кровью… Вот сегодня всех ткнули носами в дерьмо, указали на дверь новейшей истории… Интересно, какое негодование кипит в жилах учёного, которого прогнали сквозь штрафбатовский строй с социалистической направленностью… Приехал собирать материал для докторской диссертации… Хочет тот зонный клин выбить новым, более весомым… сюрпризец подоспел аховый: обрушение яра…

Заждалась Октябрина гостя. Несколько раз выходила с Дымком за ворота.

Заявился пьяный Губошлёп, надерзил соседке. Швырял щепки несвязных слов, тыкал в небо согнутой рукой: «Вот вам, гады! Хотели на Ваське Глухаре прокатиться!.. Я вам не шакал — столяр пятого разряда…».

Дипломатия у Октябрины отточенная — долбанула по затылку, домой отправила. Сегодня потомственный алкаш показался женщине агрессивным, невменяемым. После подзатыльника, не сказав ни слова, отправился до припасённой браги. Затрещина даже понравилась Ваське, точно соседка разом сняла с него лодочный грех.

— Вон гулеван наш. Видишь, Дымок?

Степенный сибиряк на правах старого друга оказался у ног гостя, принялся накручивать кошачьи восьмёрки.

— Задержался вот… давнего товарища встретил. — В голосе гостя прозвучали нотки раскаяния.

Снова цепко, оценивающе Октябрина обозрела квартиранта, не обнаружив глубоких следов опьянения.

— Варвара звонила из Томска — кучу поздравлений насыпала.

— Вы обе — добрые, сердечные…

— На кого и за что злиться? Человек, что дерево, если гниль в себе завёл — дело пропащее.

Глубоко задумался фронтовик над этим житейским выводом. Кодовое словцо гниль задело за живое, проникло в самую сердцевину плоти. Вон она откуда трухлявина — из юности, из волчьей должности… А кто тебя гнал в чикисты?

Спросил двойника, а пальцем в лоб ткнул себя, да так сильно, что ноготь зарубку оставил.

В церковь для полного раскаяния его не тянуло. Он не верил попам с их заученной обрядностью, обильным молитвословием. Рясники представляли особую культовую касту, которая занимается чужими оробелыми душами по совместительству. Он рифмовал приход и доход, находя в слиянии совсем не тайный смысл.

Выйти на площадь, бухнуться в ноги толпе? Да лучше исповедаться Дымку, чем отдавать людскому скопищу душу на растерзание. Не поймёт. Не простит. Растерзать может. Толпа всегда ждёт жертвоприношение… малой кровью не обходится…

Перед Есениным винился, и не раз. Падал перед портретом на колени, как на духу выкладывал сомнения и тревоги. Во свидетели мук призывал и Господа, но его вечное тягостное молчание всегда обескураживало. Певец земли Рязанской говорил с Натаном стихами, пропитывал образами, освещал раскидистой лучевой аурой. Осуждал. Корил. Выравнивал курс. Наставлял. Поддерживал… Наука поэта не имела озлобления. Её волновая сила распространялась на все закоулки души. Помогала на войне. Вселяла уверенность в буднях. Она отвела от второй попытки покончить счёты с жизнью…

Перед трупами тоже не оправдаешься.

«Не душа ли самостоятельно должна совершить внутренний обряд покаяния? Перед лицом сердца. Перед всеми прожитыми годами?.. Душе одной блуждать по мирам… она будет твоим послом после тленья… Очисти душу от скверны, которая наслоилась по роковой случайности…».

Внушал себе Натан Натаныч мысли, выверенные добрыми чувствами, не надеясь на их исполнение. Кто-то перехватывал благие порывы, разносил их в клочья. Слишком коварен и мстителен был двойник-подселенец. Обличьем — полное зеркальное отражение, но поступки перенял от стаи бесов. Каким пламенем выжечь расквартированную в тебе нечисть? Помогала мудрая Варвара, но и её опыта, подручных средств не хватило для изгнания замаскированной сущности. Вот ведь тварь — тонюсенькая оболочка, а силу какую набрала!

Они стояли у калитки, не решаясь покидать мир северного вечера.

Глядели в сторону яра, где целый день разворачивалась многоактная драма.

Ветер-свежак гнал по улице Железного Феликса скомканную газету. Мелькали две крупные буквы ПР. Фронтовик догадался, что бумажное перекати-поле — «Правда».

Кот мяукал не просяще. Он, наверно, осилил не всю докторскую колбасу.

— Что в городе о мертвецах говорят?

— Многое говорят, хозяюшка, и всё хорошее. В отличие от живых.

— Неужто топят? Приходила поплакаться Нюра. Мужа по носкам нашла. Я её Каллистрата знала. Тихой был мужичок… в каком-то заговоре обвинили… Кто в Ярзону попадал — тот оттуда не возвращался.

— Василий, ваш сосед, плюнул на обещанную водку, не стал кости тревожить.

— Вот так Губошлёп! А я ему недавно оплеуху дала. Извинюсь. За такой подвиг бутылочку выставлю.

— Он вернулся?

— Прошёл пьяной, бормочет что-то несуразное.

— От волнения пережитого.

— Да и как, гостенёк дорогой, не печалиться — этакое позорище устроили. Васёк наш — рыбак со стажем. Рассказывал: несколько раз кости человечьи на самолов попадали. Тянешь, говорит, перетягу в надежде стерлядку, осетрёнка вытащить, а на крючке… нога в ботинке стоптанном… Значит и раньше Обь под мертвецов подкапывалась. Не хочется нашей реченьке такой берег униженный иметь… Ты голодный? Пойдём, ухой накормлю, пирогами с осердием.

— Ничто в горло не полезет. Разве водочки.

— Вот под ушицу и налью.

Ушли в избу.

Вскоре вернулся молчаливый Василий с черепом под мышкой. Октябрина удивилась быстрому протрезвлению соседа.

Кот издал злобное мяуканье.

Фронтовик-снайпер схватился за сердце.

Хозяйка пробку от шампанского швырнула в Губошлёпа:

— Изыди, нечистая сила!.. Свят-свят-свят…

— Чего трухнула, старая? Кость ведь.

Щелкнув для пущей убедительности по черепу, вышел во двор, водрузил на штакетину.

Вернулся с довольной рожей, хотел подсесть к столу.

— Уходи, Васька, от греха подальше!

Негодующая Октябрина не находила себе места.

— Чего я такого сделал?! — Потомственный алкаш таращился на испуганную знакомку, на опешившего гостя. — Хошь знать — я покаялся перед черепом… простил он меня… да, дурак был, кощунствовал, дымокурил в нём… раза два всего… он даже прогореть не успел…

— Уходи, говорю, уходи! — не унималась старушка. — Уноси ноги и череп…

— Хозяюшка, может, простим грешника, — заступился Натан Натаныч. — Трупы топить не стал. Раскаялся.

Вспомнив о благородном поступке Васьки, о напрасной затрещине, Октябрина задумалась, не проронив ни слова.

Священное молчание было истолковано соседом знаком прощения.

Дымок, запрыгнув на колени фронтовика, стал тереться головой о руку, приложенную к сердцу. Догадался убрать её. Обрадованный кот замурлыкал, более энергично заутюжил мордочкой больное место. Высунув от усердия язычок, облизывал тёплую клетчатую рубашку: огонёк языка постепенно испепелял боль.