Егор кивнул.

– С ним даже легенда связана. Будто бы мой прапрапрадед когда-то украл этот перстень у некоего князя-оборотня, а с ним и проклятие на род навлек. Теперь все мужчины умирают не своей смертью, а души их якобы в зверей превращаются. – Альдов говорил все это с насмешкой, точно желая подчеркнуть, что всерьез к легенде, и уж тем более к проклятию, не относится, лишь отдает дань памяти родовой. – А снять проклятие может лишь женщина-птица…

Он внезапно помрачнел и с непонятной мне ненавистью сжал перстень.

– Скажи, ведьма, ты веришь в проклятия?

– Нет.

– А я верю. Глупо, да? Но еще глупее, когда они начинают сбываться. Моего отца убили. Зарезали какие-то малолетки из-за десяти рублей да шапки из лисьего меха. Дед на войне погиб. Прадед в лагере. И я вот чувствую – недолго уже осталось. Знать бы, что мой предок у того князя украл…

– Надежду. – Я вдруг вспомнила ту легенду, всю, целиком, от первого до последнего слова. – Надежду на спасение. А еще любовь. И слово свое сдержать не сумел. Мне бабушка рассказывала, давно, я еще ребенком была, любила страшные сказки, но выросла и забыла. А ты сейчас сказал, и я вспомнила. У этого графа, который не по своей воле князем стал, еще фамилия смешная такая. Лук. Луков или Лучков.

– Луковский. Граф Луковский.

От удивления я моргнула, Егор же, усмехнувшись, пояснил.

– Моя мать… Они расписаться с отцом не успели, убили его за пару дней до свадьбы, вот она и записала меня на свою фамилию, хотя всю жизнь твердила, что я не Альдов, а Луковский. Графом, говоришь, был тот, первый проклятый? И слово не сдержал… Бывает.

Егора моя осведомленность, похоже, не удивляла, хотя и не радовала. А я и не обязана радовать его, теперь вот буду весь вечер мучиться воспоминаниями, которые и воспоминаниями-то назвать сложно. Так, обрывки картинок из прошлого, то ли сны, то ли явь. Оплывающая свеча, длинная бледно-желтая колонна из воска, хвостик-фитилек с крошечным кусочком пламени и горячие полупрозрачные капли, стекающие к подножию. Пахнет сеном и дымом. Святые в углу – узкие лица и неправдоподобно огромные глаза – хмурятся, а по деревянной занозистой шкуре стола пляшут тени. Мне страшно и интересно. Накрываю тень ладошкой, но она, егоза, клубком темноты вытекает сквозь пальцы.

– Нельзя с ночью играть, – бабушка качает головой. У нее черные-черные глаза, как две огромные ягоды ежевики, как шкурка крота, которого вчера притащил Дружок, как ночь за окном. В них отражается пламя, святые и я.

– Ба, а расскажи сказку! Про князя. И про Элге-птицу. И про графа, который чужое украл!

– Так ты ж знаешь.

Конечно, знаю, но мне все равно хочется услышать еще раз, или два, или десять. Я готова слушать старую легенду тысячу раз. Я представляла себя Элге и смело принимала судьбоносное решение и за нее, и за князя, и за всех остальных участников истории.

– Давным-давно, – начинает бабушка, и тени послушно садятся на ее морщинистую ладонь, тени тоже любят сказки, – на далеких Урганских болотах жил-был князь молодой…

Хорошее было время. Но почему я почти ничего не помню? Даже бабушку. Словно некто всемогущий и наглый запер от меня мою же память. Звучит странно, но с другой стороны – я не помню, где она жила, не помню, было ли у нее хозяйство, и если было, то какое. И дом тоже не помню. И еще понятия не имею, что в конечном итоге с бабушкой произошло – умерла она или уехала?

Все, что у меня осталось от того прошлого, – свеча, иконы и полузабытая история. Болот и тех нет, кажется, бабушка говорила, будто их осушили, чтобы распахать под поля. Точно. Еще она смеялась, дескать, земля-матушка не простит обиды, сожрет и урожай, и дерзких людишек, вздумавших перекраивать мир по-своему.

Как же звали мою бабушку… Не помню… Зато помню странную беседу.

– Одолень-трава зло любое одолеет, из сердца ли, из дома ли метлой поганою повыметет. Борец-трава – трава мужская, строгая, не любит женскую руку. Полынь-матушка – травка нужная… А вот этот корень – особый. Он душу в теле задержать способен. Или, наоборот, на волюшку отпустить, в небо.

– А я тоже в небо хочу!

– Знаю, деточка… – Теплая рука гладит волосы, а глаза цвета ягод ежевики тепло улыбаются. – Птичка-синичка моя. Нельзя тебе в небо, рано еще, вот подрастешь, тогда и… – В уголках глаз появляются слезы, и бабушка торопливо смахивает их рукой.

– Улечу, как Элге-птица?

– Улетишь, – обещает она. – Улетишь, черноглазенькая моя, если только сама остаться не захочешь. Запомни, Настасья, ищи того, кто волком мечен, а как найдешь, сама думай. Что выберешь, с тем и останешься.

Что выберешь, с тем и останешься… Странные слова.

– Эй, с тобой все в порядке?

– Да. – Больше всего на свете мне хотелось лечь и, уткнувшись носом в подушку, заплакать. Я не помню своих родителей, я не помню свою бабушку, которая рассказала мне сказку про князя и болота. Я и себя почти не помню. А раньше и не задумывалась, нормальным казалось, живу и живу, чего еще желать.

– Егор, а ты себя в детстве помнишь?

– Помню.

– Егор, а я не помню. Совсем-совсем.

Он пожал плечами, наверное, неинтересно слушать про чужие проблемы, когда своих выше крыши.

– Егор… я, наверное, спать пойду?

– Иди.

– Спокойной ночи.

– Спокойной.

Он был слишком занят собственными мыслями, чтобы обращать внимание еще и на меня. Ну и ладно, я не претендую на его внимание. Совсем-совсем.

Альдов до рассвета просидел с чашкой холодного кофе в ладонях. Думал, жаль только, не придумывалось ничего путного. Враг здесь. Рядом. Кружит, выжидая момент для последнего броска. Но кто? Егор перебрал всех своих неприятелей, мелких и крупных, всех, кто когда-либо недолюбливал либо люто ненавидел гражданина Альдова, начиная с университета. Со школьной скамьи. С детского сада. Голова раскалывалась от мыслей, а за окном плескалась чернота.

Черная ночь, черные глаза ведьмы. Как она говорила? Четыре черненьких чумазеньких чертенка… А, выходит, нету четвертого. Нету. Если только… Но Настасье незачем его подставлять. Да и началось все задолго до ее появления. Настасья ни при чем, она не убийца, зато вполне тянет на роль жертвы.

Ее следует спрятать, и Альдов знал куда.

К известию о переезде Настасья отнеслась спокойно. Надо – значит надо. Она быстро собрала сумку, оделась, обулась и вопросительно посмотрела на Егора. Чего ей? А двигаться пора, но она не знает куда. К машине, конечно. Сумку Альдов швырнул в багажник. Ночные бдения сказывались ломотой в шее и неприятным ощущением в глазах – точно песка под веки насыпали. Так, добраться до дома – и спать.

Машина согласно заурчала.

– Почему не спрашиваешь, куда едем?