– Это ослик, – поправил Томми.

Снова Рори:

– Мне насрать, хоть он на четверть лошадь, скрещенная с драным шетландским пони!

Они с Томми хохотнули.

Потом Генри:

– Эй, Клэй, ну-ка отдохни.

И, будто бы двинувшись на кухню, завалил брата на диван, дважды – второй раз, когда тот попытался оттуда встать. И, когда Клэю все же удалось прорваться, Генри захватил его шею в замок и закружил на месте.

– Ну, как оно, говнюк мелкий? Мы не у Сраки на лестнице, а?

За их спинами шутки и гэги «Мальчишника» стремительно тупели, и в тот же миг, как Гектор дал деру, Томми вскочил Клэю на спину, а Рори воззвал ко мне:

– Эй, ну подпрягись, блин, а?

Я стоял в дверях гостиной.

Я привалился к косяку.

– Ну ты чего, Мэтью, помоги нам его завалить!

Борясь с противником в такой форме, как у Клэя, дышали они тяжело и неровно; наконец я двинулся к ним.

– Ладно, Клэй, давай вздуем этих козлов.

Потом, когда схватка – а с ней и фильм – закончилась, мы отвезли его на вокзал, первый и единственный раз.

Поехали на машине Генри.

Я – на переднем.

Трое – на заднем, с ними Рози.

– Епт, Томми, этой псине обязательно так громко пыхтеть?

На вокзале все было как можно себе представить.

Кофейный запах тормозов.

Ночной поезд.

Оранжевые светящиеся шары.

У Клэя – спортивная сумка: в ней никакой одежды; только деревянный ларец, книжки Клаудии Киркби и «Каменотес».

Поезд вот-вот отправится.

Мы жмем руку – мы, остающиеся, ему.

На полпути к последнему вагону Рори вдруг окликает:

– Клэй!

Тот оборачивается.

– По яйцам, помнишь?

И, довольный, Клэй забирается в вагон.

И вновь, вновь тайна: как мы все четверо стоим и смотрим, и пахнет тормозами, и тут же – собака.

К концу моего первого года в старшей школе стало ясно, что дело плохо. В ее одежде теперь было так много пустоты: она как будто становилась все меньше и меньше. Бывали времена, когда все, казалось, нормально, или это мы делали вид, что все так. Притворная норма или нормальное притворство, точно не знаю, как мы это делали.

Может, дело заключалось в том, что у каждого из нас была своя жизнь, нужно было как-то ею распоряжаться, и в нее входила Пенелопа; мы все еще были детьми. Мы удерживали все в целости.

Были наши стрижки, был Бетховен.

И для каждого из нас – что-то личное, особое.

Вы понимаете, что мать умирает, когда она обращается с каждым не как со всеми.

Мы прыгали от момента к моменту, будто по камушкам через реку.

Мои братья оставались еще в средней школе (у Рори это был последний год), и предполагалось, что они еще должны учиться фортепиано, даже когда Пенни в больнице. Потом, годы спустя, Генри клялся, что она не умирала только затем, чтобы гнобить их уроками, или хотя бы спрашивать об этом, все равно из какой кровати – из домашних застиранных простыней или из других, горьких, таких идеально чистых, белоснежных.

Беда была в том, что нужно было (и Пенелопа в итоге это сделала) взглянуть на вещи реально.

У мальчишек гораздо лучше получалось драться.

А на фортепиано они играли из рук вон плохо.

Что до проверок, то они, в принципе, превратилась в ритуал.

Все больше в больнице она спрашивала, занимались ли они, и они врали, что занимались. Нередко являлись с разбитыми губами и опухшими костяшками пальцев, и Пенелопа, в испарине и желтая, но закономерно настороженная:

– Что вообще у вас творится?

– Ничего, мам. Правда.

– Вы занимаетесь?

– Занимаемся чем?

– Вы поняли.

– Конечно.

Ответ держал Генри.

Он показывал свои синяки.

– А это, по-твоему, откуда?

Улыбка мелькнула и тут же исчезла.

– Что ты имеешь в виду?

– Бетховен, – отвечал Генри. – Знаешь же, какой он крутыха.

Она улыбалась, и кровь шла носом.

И все же, вернувшись домой, она их всех засадила за пианино для проверки, а сама хмурилась из кресла сбоку.

– Ты вообще не занимался, – объявила она Рори с полуудивленным негодованием.

Он, потупившись, признал это.

– Чистая правда.

Потом Клэй остановился посреди пьесы.

Он все равно лажал на каждом шагу.

И у него под глазом темнел небольшой синяк после стычки – связался с Генри.

– Зачем остановился?

Но она тут же смягчилась.

– Историю?

– Нет, не то.

Он сглотнул, уставившись на клавиши.

– Я подумал, может, ты бы сыграла.

И она сыграла.

Менуэт соль мажор.

Идеально.

Нота в ноту.

Он давно так не делал, но тогда встал на колени и положил голову туда.

Ее бедра были словно бумажные.

* * *

В те дни случилась последняя памятная драка по дороге из школы. Рори, Генри и Клэй. Против них четверо. Томми стоял в стороне. Какая-то женщина стала поливать их из садового шланга: хороший шланг, с хорошим наконечником. Давление что надо.

– Вон отсюда! – кричала она. – А ну, пловаливайте!

– Пловаливайте, – отозвался Генри и получил новую порцию воды.

– Эй? Какого черта? За что?

Она была в ночной рубашке и потрепанных шлепанцах, в половине четвертого.

– А не умничай.

И она поддала ему еще.

– Не чертыхайся.

– А у вас неплохой шланг.

– Я рада. Теперь дуй отсюда.

Клэй помог ему подняться.

Рори уже ушел вперед, ощупывая на ходу челюсть, а дома их ждала записка. Она вернулась. Зловещие белые листы. Внизу улыбающееся лицо, по бокам обрамленное длинными волосами. Ниже подпись:

Это была своего рода поэзия, но не в самом изящном смысле.

Она учила нас Моцарту и Бетховену.