Назавтра я вернулся в Лондон, а чуть позже написал Игорю письмо, в котором постарался объяснить, почему не смогу продолжать совместную работу, пока он не изменит подход к управлению отделением, но ответа не получил. Я так ничего и не узнал о судьбе молодой женщины с акустической опухолью. Я проработал с Игорем двадцать четыре года — почти столько же, сколько длился мой первый брак. В обоих случаях я слишком долго цеплялся за обломки, отказываясь открыть глаза и признать, что моему браку пришел конец, что у нашего сотрудничества с Игорем больше нет будущего. В обоих случаях я чувствовал себя так, словно очнулся от ночного кошмара, который сам же и сотворил, и мне было стыдно.

Полгода спустя я вернулся во Львов: меня пригласили прочитать курс лекций перед студентами. Я снова говорил о том, как важно быть честным, и о том, как важно быть хорошим коллегой. А еще я говорил о том, как важно прислушиваться к пациентам и как сложно научиться правильно беседовать с ними, ведь они, боясь обидеть врача, редко высказываются о том, понравилось ли им, как он обращался с ними. Мы не получаем от пациентов отрицательных отзывов и критики, которые необходимы для самосовершенствования. Я говорил о том, насколько важно сообщать пациентам правду, что тяжело дается большинству врачей, ведь зачастую правда означает признание в собственной неуверенности. Я рассказал, что девушка с супраселлярной менингиомой, ослепшая в результате операции, узнала о моем приезде во Львов и попросила встретиться с ней. Я боялся этого, но она не выглядела особенно злой или несчастной, когда вошла в кабинет в сопровождении мужа. После операции она обращалась к разным врачам, которые сказали, что придется подождать, прежде чем зрение вернется, и ей хотелось узнать у меня, как много времени это займет.

«Что я должен был ей ответить?» — задал я риторический вопрос студентам. Я знаю, что зрение никогда к ней не вернется. Следовало ли сообщить об этом с самого начала?

Мне показалось жестоким лишать ее надежды сразу после операции, хотя я и предупредил их с мужем, что шансы на восстановление незначительны. Хотя, возможно, Игорь и не перевел это предложение. Однако по прошествии полугода я решил, что неправильно было бы продолжать ее обманывать. Вначале она держалась молодцом и даже пару раз пошутила о своей слепоте. Но затем я сказал, как сильно сожалею, что операция закончилась катастрофой, и она расплакалась, а следом начал плакать и ее муж. Да и я сам с трудом сдерживал слезы. Я объяснил, что она никогда не сможет видеть и что ей придется выучить систему Брайля и приобрести белую трость. Я прочитал небольшую лекцию по нейробиологии — о том, что отвечающие за зрение участки мозга быстро переквалифицируются на анализ звуков, что слепые люди способны вести практически полноценную жизнь, пусть это и непросто. Вот так мы и поговорили. В конце беседы она спросила, когда я вернусь во Львов, и сказала, что будет рада со мной встретиться.

* * *

Я навестил дом смотрителя шлюза после трехмесячного отсутствия. Стоило оставить сад без присмотра — и он весь зарос сорняками. Чертополох вымахал высотой с молоденькие деревья, и его фиолетовые цветки возвышались над моей головой. Кусты гигантского борщевика вытянулись вверх метра на три. Было там и бесчисленное множество других растений, у некоторых листья — размером чуть ли не с зонтик (мне немного стыдно, что я не знаю, как они называются). Дикая растительность практически скрыла под собой два ржавых навеса из гофрированного железа. Заброшенный сад превратился в непроходимые джунгли. Было некое величие в этом растительном буйстве, и мне очень не хотелось его уничтожать. Однако я жаждал узнать, что стало с яблонями и грецким орехом, посаженными зимой: они совершенно исчезли из вида.

С помощью полутораметровых шпалерных ножниц я расчистил путь к месту, где посадил ореховое деревце. Поначалу я увидел лишь голый ствол, окруженный пышущими здоровьем сорняками. Какое разочарование! И это несмотря на то, что для борьбы с ними я застелил на землю возле дерева полиэтилен. Но когда я избавился от сорняков, то, к своей радости, обнаружил, что с деревом все хорошо: ниже на нем появилось много крупных мягких листьев. После этого я расчистил проход к пяти яблоням в противоположном углу сада, которые тоже прекрасно прижились — на некоторых ветках даже завязались маленькие яблоки.

Пять часов кряду я уничтожал сорняки и обрезал разросшуюся живую изгородь перед домом, которая начала преграждать дорогу вдоль канала.

Я позабыл обо всех тревогах и переживаниях, перестал думать о будущем, а от стыда, злости и отчаяния, вызванных референдумом по выходу Великобритании из Европейского союза, не осталось и следа. Воздух наполнился ароматом свежескошенной травы, резким запахом гигантского борщевика и раздавленных листьев. Все, о чем я думал, — это как удержать в руках ножницы, висящие на ремне, который я перебросил через шею. В шее что-то щелкало и трещало, а в правом плече покалывало — наверное, дело в нерве, защемленном между третьим и четвертым шейными позвонками (эта проблема беспокоила меня несколько месяцев). Моя шея настолько напряжена, что если я пытаюсь взглянуть ночью на звезды, то обычно заваливаюсь на спину.

По мере того как мое тело стареет, я замечаю все новые и новые неприятные симптомы. При беге у меня побаливает левое бедро, а когда я сижу в тесном кресле самолета, начинается острая боль в колене. Из-за больной простаты я просыпаюсь по ночам. Я врач и знаю, что означают эти симптомы, а также знаю, что со временем они будут усугубляться. Рано или поздно у меня появятся симптомы первого серьезного заболевания, которое может оказаться для меня последним. Поначалу, наверное, я не буду обращать на них внимание в надежде, что они пройдут сами собой, но в глубине души испугаюсь. Недавно я останавливался в дорогом отеле, и многочисленные зеркала в роскошной ванной, отделанной мрамором, показали мне не только дряблые отвисшие ягодицы — наиболее оскорбительное напоминание о моем преклонном возрасте, — но и родинку прямо за правым ухом, которую я не замечал раньше. В одиночное зеркало ее невозможно разглядеть. Я лежал в кровати убежденный, что у меня меланома — самая страшная разновидность рака кожи, — но в конечном счете не выдержал, встал и принялся рассматривать фотографии на ноутбуке, пока не обнаружил, что эта родинка была у меня еще несколько лет назад. Лишь после этого я смог уснуть.

Наработавшись в саду, я вернулся домой изможденный, с одеревеневшими от напряжения мышцами и ночью проспал девять часов. Утром шея и спина ощутимо болели, и я начал сомневаться: под силу ли мне справиться со всей работой, необходимой для восстановления дома? Но днем я все же возобновил работу — принялся убирать осколки стекла из разбитых вандалами окон. За год до того я потратил немало часов, устанавливая эти стекла в арочные рамы с помощью крошечных гвоздей (оконных штифтов) и шпатлевки с мастикой.

Разразился ливень, и обычно невозмутимая гладь канала словно закипела под каплями дождя. Я отвлекся на это зрелище, рука соскользнула, и я сильно порезал левый указательный палец над вторым пястным суставом об осколок стекла. Кровь полила ручьем, оставляя блестящий красный след на оконной раме. Я настолько привык к виду крови в операционной, что напрочь позабыл, какого она сказочно-красивого цвета. Я в изумлении смотрел на нее, пока дождь ее не смыл. Наверное, надо было съездить в больницу, чтобы мне зашили палец, но мысль о том, что придется ждать несколько часов в очереди, мне не понравилась, и я отправился домой, обмотав палец носовым платком, который быстро пропитался кровью. Дома я нарезал пластыри тонкими полосками и наложил на палец импровизированную шину из длинных декоративных спичек, подаренных другом.