Все это было за кадром. Бог может быть страшным. Но он не может быть отвратительным до тошноты. И жертву утащили обратно. Ноги ее волочились по полу – она уже не могла идти. Она будет сидеть в своей темнице, пока не придет ее очередь. И она превратится просто в Мясо, и кровью ее будут намалеваны новые пауки на стенах.

Хватит. Достаточно для одной ночи. Он уже узнал гораздо больше, чем ему хотелось знать.

Он начал испытывать знакомое чувство. «НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ЗНАТЬ» – называлось оно. Но теперь он не имел права на это. Он согласился играть. Он выжил, а значит, согласился на игру. Альтернатива была только одна.

Смерть.

Демид потихоньку, стараясь не привлекать внимания, двинулся к выходу. Впрочем, двинулся не в одиночку. Один из тех, что стоял рядом с ним, и дышал ему в ухо, и орал «Великий карх!», и поднимался на цыпочки, чтобы не пропустить ни одного слова волко-главого жреца, стал протискиваться вслед за ним. Хвост. Демид сжал зубы. Ладно, с одним он справится. Конечно, если это обычный человек.

Обычным человеком этот не был. Не стоило убаюкивать себя иллюзиями. ЭТОТ был паранормом. Демид ощутил мерзкое щекотание в голове. Кто-то пытался забраться к нему в мысли.

Что-то знакомое было в этом щекотании.

Напоролся. Этого следовало ожидать. Слишком уж ненадежной была охрана. ОНИ должны были подстраховаться. Сейчас они получат своего Последнего Кимвера.

Черта с два!

Демид шел медленно. «У меня схватило живот, – думал он. – Я знаю, как это кощунственно – покидать мессу до конца ее, – думал он. – Прости меня, великий карх, но если я сейчас не добегу до сортира, меня разорвет и я оскверню Храм ужасным зловонием. Прости меня, великий карх, – думал он, и сам уже верил в это, – прости жалкий грех мой, я – твой верный солдат, и умру за тебя...»

Он прошел уже половину коридора, когда человек догнал его. Догнал и схватил за руку.

– Не дури, – сказал человек едва слышным шепотом. – Сказки свои про сортир оставь. Не шифруйся, братишка. Я узнал тебя.

Человек приподнял свою маску, и в дрожащем колыхании свечей появилась образина, увидеть которую можно было только в страшном сне. Не узнать это лицо было нельзя.

– Ты сбежал, братишка? – сказал человек. – Я так и думал. Я нутром чуял, что так и будет. Ты – борзой парнишка, братан. Ты резвее даже, чем я думал. Только зря ты сюда пришел. Тут тебе не место.

Он нажал потайную кнопку в стене, скрытая дверь бесшумно поползла в сторону. Человек схватил Демида за шиворот и впихнул в темный провал. Дема кубарем покатился по невидимой крутой лестнице, дверь скользнула на место, и последний лучик света умер в кромешном мраке.

* * *

Заключенный Шагаров Федор Ананьевич сидел в кабинете оперуполномоченного. Оперуполномоченный, лейтенант Крынкин Андрей Сергеевич, вел допрос один, но подстраховался – Шагаров сидел у стены, прикованный наручниками к трубе батареи отопления. Связано это было с тем, что в милицейских кругах вор-рецидивист Шагаров имел, репутацию исключительно нехорошую. У большинства старых оперов и следователей, которым приходилось иметь с ним дело раньше, при одном упоминании его фамилии лицо перекашивалось, как от зубной боли, а руки начинали непроизвольно шарить по карманам то ли в поисках пистолета, то ли пузырька с валидолом, то ли просто пропавшего бумажника (случалось и такое).

Лейтенант Крынкин был еще молод, про Шагарова слышал только бессвязные анекдоты, а потому, когда ему спихнули дело Шагарова, не впал в уныние, но исполнился некоторого интереса и даже оптимизма. Он был уверен, что с его опытом и напористостью расколоть какого-то старикашку – раз плюнуть.

Все оказалось не так. Крынкин уже десятый раз озадаченно переводил взгляд с фотографии Шагарова в паспорте на его, так сказать, непосредственную личность. Личность, надо сказать, была отвратной. Таких уродов Андрею Сергеевичу в своей жизни еще не приходилось встречать. Но дело было вовсе не в выдающейся уродливости вора Шагарова. Мало ли несимпатичных физиономий встречается в уголовной среде?

– Шагаров Федор Ананьевич? – спросил Крынкин. – Это вы?

– Он самый, – сказал Шагаров. – Кикимора. Кикиморой меня зовут.

– Клички ваши блатные оставьте, – раздраженно сказал лейтенант. – Вот тут в паспорте написано, гражданин Шагаров, что вы – одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения. Что-то не верится... Вам лет сорок пять, наверное. Или пятьдесят. Не больше.

Врал сам себе. Выглядел Кикимора на тридцать пять. Особенно в этом «металлическом» молодежном прикиде – словно его только что из дискотеки выдернули. И татуировка на плече была не уголовной – цветной, красивой. Такие обычно имеют любители тяжелого рока.

– Скоко написано, стоко и есть. – Шагаров дернул головой. – Я это, значится, здоровый образ жизни веду. Еробикой, сталбыть, занимаюся. Вот и сохранился хорошо.

– Вы ведь купили этот паспорт, признайтесь?

– Отчего ж? – Кикимора обиженно засопел сломанным своим носом. – Вы, гражданин начальник, мне лишнего не шейте. Пачпорт мне этот дали, когда я в семьдесят восьмом с Воркуты освобождался. Фицияльно. Я, может, оно понятно, и хотел бы тогда себе годков сбавить, чтоб вопросов поменьше было, да ведь не дали. Сказали: «Вы, гражданин преступник Шагаров, проходите по уголовным бумагам аж с двадцать пятого. Шесть судимостей, значится. А косите, что вам только тридцать лет будет. Ну, я им: «Вот и пишите, что я в двадцать пятом народился». Ведь я ж не мог им сказать, сколько мне на самом деле годов. Не поверют. Я, гражданин начальник, и сам-то не знаю, в каком годе родился. Забыл. Давно это было. Да и грамоты тогда не было.

Лейтенант Крынкин поскреб в затылке и решил этот вопрос пока оставить. Если то, что рассказывали про Кикимору, было правдой хотя бы наполовину, его уже стоило бы занести в книгу рекордов Гиннесса как самого старого действующего преступника на планете. Говаривали, что он еще самого Иосифа Джугашвили, недавнего семинариста, обучал методам экспроприации. Лейтенант Крынкин не верил в чудеса. По его мнению, не одно поколение преступников могло сменять друг друга под кличкой Кикимора и выдавать себя за вечноживущего вора для отвода глаз. Крынкин и не такое видел.

– Вы чего там в ИВС устроили? – спросил он. – Зачем однокамерников избили?

– Вот это поклеп. – Кикимора грустно заморгал воспаленными своими глазками. – Сами они там драку подняли, не поделили чего-то. Опять же, поколотили друг дружку до красных соплей. Я тута ни при чем. Я, значится, человек старый буду и в таких разборках не участвоваю. Неужели жалился кто-то?

Нет, конечно. Никто не жалился. Хотел, бы Крынкин увидеть человека, который настучал бы на вора Кикимору. Парикмахер, конечно, сотрудничал с УВД, был наседкой, но не был самоубийцей до такой степени, чтобы давать показания на Шагарова. Шагарова боялись. Шагаров не был вором в законе, он был скорее индивидуалом, художником-одиночкой, но пользовался такой жуткой репутацией в уголовной среде, что любой авторитет обходил его стороной.