Вскоре сформировалась банда, объединившая около трех тысяч фламандцев и валлонов[118] (последние в здешних местах были в основном землекопами и работниками на фермах). К ней присоединилось примерно двадцать всадников — судя по внешнему виду, людей благородного происхождения. Разбившись на группы по двадцать человек, члены банды врывались в церкви, ломали статуи, оскверняли или сжигали картины. Они разрывали на длинные полосы балдахины и хоругви, подрясники, епитрахили, ризы и все другие священные облачения, которые часто шились из парчи. Из этих полос они делали знамена, тюрбаны и ропильи,[119] как бы в насмешку пытаясь придать себе облик турок. Они оскверняли церковные реликвии. Самые озлобленные бандиты взламывали раки, выбрасывали на ветер (заодно разбивая витражи) священные останки и еще подсмеивались над этими дурно пахнущими костями, неотличимыми от обычных скелетов.

Иконоборческое движение — Belldenstorm — охватило всю страну и не затихало на протяжении многих недель. Неприятие кумиров, ненависть к Испании, нищета, память о прошлых страданиях и страдания нынешние, та особая притягательная сила огня, что превращает пожар в желанное зрелище, распри соседей, присущая людям склонность ко злу и разрушению — всё это соединилось в общем порыве. В городе Вианене Генрих де Бредероде под звуки тамбуринов и флейт обходил со своими людьми все церкви, срывая со стен драпировки и украшения, снимая картины, выбрасывая статуи, — и после себя оставлял священные здания голыми, как каменоломни. Кулембург в своем имении, после того как ударами топора были снесены алтари, велел накрыть во внутреннем помещении храма большие столы и пригласить всех, кто пожелает прийти; охотники нашлись во множестве: столько народу не собиралось даже на праздничную мессу. В Делфте, Утрехте, Амстердаме, Ипре толпы простолюдинов громили и грабили монастыри, осыпая оскорблениями, а порой и избивая монахов и монахинь. В Брюсселе к дверям католиков прибивали афиши со следующим текстом: «Брабант, ты спишь! Проснись! Не в твоих обычаях жить под властью ублюдков, а эта ублюдочная Марго еще нас же и предает. Убирайся отсюда, шлюха!» Маргарита между тем опубликовала обращение к протестантам, в котором обещала, что «молитвенным собраниям, которые проводятся в обычных местах, не будут чиниться никакие препятствия». Она умоляла мятежников вернуть хотя бы пустые здания церквей и предлагала, чтобы они сами построили для себя новые храмы. Такие храмы уже строились — из дерева, часто прямо напротив католических: деревянные восьмиугольные здания, резко отличающиеся от традиционных, круглых в плане, однокупольных церквей. В деревнях протестантские молитвенные собрания устраивались в ригах.

Повсюду в стране происходили бесконечные мелкие стычки между католиками, лютеранами, кальвинистами и анабаптистами; между крестьянами и солдатами. Ландскнехты и рейтары из Германии, валлонские красные пехотинцы, испанские солдаты уже многие годы жили за счет местного населения. «Они утверждают, что платят им мало и нерегулярно, — говорится в одной хронике, — а жить они как-то должны. Если они и расплачиваются с кем-то, то только монетой конников (то есть ударами саблей плашмя). Одному пекарю из Мехельна в драке рассекли лицо; в тот же вечер три его брата, которые работали на скотобойне, схватили первого попавшегося солдата и зарезали как барана. В его раны могла бы вместиться ладонь, настолько они были большими. В Генте, хотя стояло лето, бедствия неимущих просто бросались в глаза, ибо с Палаты бедняков требовали гораздо больше, нежели она могла уплатить. Свидетельство тому — еженедельные распродажи старьевщиками вещей на рынках. Редко когда можно было увидеть, что продается выходной костюм или какой-нибудь предмет домашней утвари из меди или олова, как бывало раньше. И что же, это объясняется тем, что нищие вовремя выкупали свои заклады? Нет, совсем напротив: тем, что они уже продали или заложили всё, что имели, кроме самого жалкого тряпья, которое донашивали до последнего, ибо утратили и всё свое имущество, и надежду. На улицах можно было видеть, как они подбирают нечистоты. Они посылали маленьких детей искать съедобные отбросы на свалках, и те руками разгребали мусорные кучи, складывая найденные объедки в свои шапки, корзинки, горшки и другие сосуды — весьма жалкое зрелище».

Побывав в музеях Бельгии, я впервые задумался о шедеврах, которые исчезли в тот год, погибли под топором или в огне. Сколько картин ван Эйка и Мемлинга было растоптано сапогами, подобно старым половицам! Сколько скульптур, которые вмещали в себя всю нежность и трагичность мира, ибо повествовали о страстях Господних, было разбито! Прошло тридцать лет, а у ван Мандера все еще сжималось сердце, когда он думал об этом. Рассказывая о «Распятии» Хуго ван дер Гуса из церкви Святого Иакова в Брюгге, он пишет: «Изумительная красота этой картины спасла ее от уничтожения во дни зверского разрушения храмов; но позже, когда церковь стала местом протестантских проповедей, этот шедевр использовали, чтобы записать на нем черными буквами по золотому фону Десять Заповедей. И сие было сделано по совету некоего художника, его рукой! Я умолчу об имени этого человека, дабы никто не мог сказать, что представитель нашей профессии стал пособником уничтожения прекраснейшего творения — творения, которое сама Живопись не могла бы созерцать без слез. По счастью, старый красочный слой оказался весьма прочным, а золотые буквы и черный фон слились в плотную красочную массу на масляной основе. Она местами шелушилась, и ее всю позже удалось удалить».

Брейгель перебирал в памяти все картины, которые так подолгу рассматривал, когда путешествовал по Фландрии; картины, оказавшие значительное влияние на его собственную манеру письма. От многих из них не осталось ничего, кроме воспоминаний, да и те скоро исчезнут. Почему некоторые протестанты с такой яростью уничтожают образы Бога, ставшего человеком? Эти люди опасаются идолов, отвергают их. Но разве они не понимают, что тот, кто молится перед образом Богородицы или Христа, перед иконой Всех Святых, обращается не к раскрашенному дереву или размалеванному холсту, но к сердцу незримого Бога, присутствующего среди нас? Разве они никогда не видели, что у тех бедных женщин, которые молитвенно складывают руки перед распятым Христом, глаза закрыты — или наполнены светом иного мира? Разве не замечали, что человек, преклоняющий колени и благоговейно касающийся губами деревянного распятия, подобен той робкой женщине, которая осмелилась прикоснуться только к краю одежды Иисуса — и все равно исцелилась?[120] Господь стал человеком, принял наш облик, ибо наш дух, отягощенный плотью, не может возвыситься и приблизиться к тайне иначе как через осязаемые и зримые образы. Бог обрел человеческую плоть ради того, чтобы когда-нибудь наш дух облачился нетленной плотью. Мы не в силах летать как ангелы! Мы можем оторваться от земли только с помощью лестницы. Зримый образ и есть такая лестница к сокровенным тайнам души. Но, кроме того, образ — это чувственно воспринимаемая форма Евангелия. Это жест, сопровождающий и подкрепляющий слово. Это слово для наших глаз. Поскольку апостолы уже рассказали о жизни Господа Нашего и Он Сам дал нам узреть ее глазами духа, то будет хорошо, если мы узрим ее, как бы отраженную в зеркале, также и нашими земными глазами. Хорошо увидеть, как Христос и его ученики срывают колосья на наших полях; ведь это значит, что усталость и голод тех, кто последовал за Ним, заботят Его больше, нежели праздники и предписания фарисеев.[121] Хорошо увидеть Его, принявшего облик человека, под нашим грозовым небом, на нашей согретой летним солнцем земле, на пристани Антверпена или Дюнкерка. Тем, кто отвергает зримые образы святых и Христа, кто презирает веру своих братьев, ничего не стоит ударить человека по лицу: они не видят в этом лице подобия лика нашего Спасителя. Правда, и многие из тех, что почитают образ распятого Христа, воскуряют перед ним фимиам, способны на следующий или даже в тот же день пригвоздить своего ближнего к двери принадлежащего ему дома, сжечь его, как сжигают грязные тряпки, или просто с равнодушием пройти мимо, когда он умирает от голода.