Брук сумел нанести противнику ощутимый удар, но пока выложился не до конца. Никто не собирался засчитывать нокдаун, если учесть, что аудитория разделилась примерно пополам, однако стиль и характеры бойцов теперь были понятны. Рапопорт снова и снова приводил нравственные доводы за то, что правительству необходимо быть активным, помогать людям, и эта необходимость подкрепляется самой реальной жизнью Америки. Брук занял более абстрактную позицию, прославляя свободный рынок не как лицензию на самоуправство для больших корпораций, но как воплощение «свободы».

Создавалось впечатление, что на этом дебаты и закончатся, зайдя в тупик, но тут Брук нанес сокрушительный удар в собственное солнечное сплетение. Он объявил, что демократия не была для нации главным принципом существования. Ведущий дебатов переспросил его, предположив, что его, вероятно, «занесло не в ту сторону», однако Брук даже не попытался как-то уточнить свою формулировку. «Я считаю, что всеобщее неудовлетворение, с каким мы столкнулись сегодня, в значительной степени является следствием демократии и той идеи, что большинство может приказывать меньшинству — в данном случае единственному настоящему меньшинству, каким является индивидуум, — делать то, чего ему не хочется делать». Брук не собирался развивать эту тему, поскольку несколько десятилетий назад Айн Рэнд уже высказывала серьезные опасения по поводу власти большинства в интервью Майку Уоллесу.[181] Брук не имел права вносить коррективы в объективистскую догму, как священник не имеет права редактировать катехизис.

Рапопорт отвечал, как старый солдат, ничем не выдавая своей радости от того, что его оппонент, уполномоченный самой Рэнд, ступил на зыбучие пески. Рапопорт сказал, что «решения, которые принимают люди, влияют на других людей» почти всегда. На что Брук ответствовал, будто «в мире свободы это не так». Рапопорт возразил, что проблема тут — нев демократии, а в искажении демократии посредством денег и с помощью людей, которых не допускают до голосования.

Все это было из учебника по основам гражданства и права за четвертый класс. Но что еще здесь можно было сказать? Мне кажется, Рапопорт мог бы припомнить Бруку отцов-основателей, подчеркнув, что они-то были демократы своего времени и при этом регулировали налоги и траты. В период с 1792 по 1811 год подушный налог был в десять раз выше того, что взимался с британцев с 1765 по 1775 год.[182] Если бы я был противником Брука, именно это я бы и сказал ему, когда он под конец раунда забился в угол.

Брук принялся в очередной раз потрясать избитым рэндианским «принципом торговца», утверждая, что люди связаны друг с другом «добровольным механизмом торговли. Это позиция, выигрышная для всех». Рапопорт ответил, что такой принцип «подразумевает двух равных партнеров. Но в нашем обществе, в коммерции, на рынке, равных партнеров не существует». И задача правительства, сказал он, следить за тем, чтобы возможности разных людей хоть как-то уравнивались. Он был сдержан и утверждал очевидные вещи, однако это было необходимо, потому что догма Рэнд основана на игнорировании очевидных вещей. На высказываниях вроде тех, какие делал Брук, будто человек достигает равенства доходов, предоставляя бедным «возможность подняться и сделать состояние». Отчего вспоминался Анатоль Франс: «Закон, воплощая в себе величественную идею равноправия, запрещает спать под мостом, располагаться на ночлег на улице и красть хлеб одинаково всем людям — богатым так же, как и бедным».

Пока ораторы продолжали талдычить свое, я увидел разложенную предо мной схему, которую Рэнд и ее последователи закрепили за многие годы в своих книгах, эссе, газетных колонках и интернет-памфлетах. Я наблюдал старый рэндианский трюк, состоящий в отрицании очевидного и искажении реальности: его проделывали прямо у меня на глазах, в культурном центре, названном в честь раввина и продюсера. С 1967 года, когда Эллис дискутировал с Бранденом, ничего не изменилось, разве только характер участников да тон, ставший более вежливым, — и еще само рэндианство, оставаясь таким же экстремальным, глубже пустило корни в обществе. Урок вечера заключался в том, что объективизм может успешно защищать себя в дебатах, постоянно напоминая слушателям, что, как это вывела Рэнд, «бытие бытует». Реальность существует и в большинстве случаев играет не на руку Рэнд. Рапопорт сохранял свои позиции, потому что понял это.

Брук шел по следам своих предшественников, повторяя официальную рэндианскую версию истории промышленной революции, которая произошла в ту эпоху, когда толпы плебеев рванулись с ферм в города, где их ждала работа на фабриках благородных капиталистов. Рапопорт, напомнив аудитории, что история революции существует, назвал высказанную версию «любопытной, однако оставляющей многое за бортом» и сорвал бурные аплодисменты, вызвав одобрительные возгласы необъективистского меньшинства в зале. Безусловно, революция породила величайшее богатство, но «также она породила и великие несчастья, стоит лишь почитать что-нибудь из истории Англии в период тысяча восемьсот тридцатых — сороковых годов». Народился несчастный, забитый городской пролетариат, и судьба этих людей изменилась к лучшему только когда «капитализм как-то обуздали». Рапопорт процитировал одного радиокомментатора начала XX века, который назвал законы о детском труде «коммунистическим заговором». Рапопорт сказал:

«Я полагаю, что кто-нибудь может ухватиться за аргументы Ярона и заявить — поскольку каждый сам несет ответственность за свою жизнь, — что если семилетний ребенок хочет работать на фабрике, работать по шестнадцать часов и получать за это несколько пенни, то он имеет на это полное право».

Ага, он все-таки читал Рэнд! Я понял, что Рапопорт готовится отправить Брука в нокаут. Рэнд откровенно высказывает свое отношение к детскому труду. В антологию «Капитализм» вошло эссе Роберта Хессена, «Влияние промышленной революции на женщин и детей» (изначально опубликованное в 1962 году в бюллетене «The Objectivist Newsletter»). Согласно хессеновской альтернативной истории на самом деле капитализм улучшил условия работы детей по сравнению с доиндустриальной эпохой, поскольку они стали выполнять «легкую работу», обслуживая на фабриках ткацкие станки. «И только тот, кто одновременно проявляет нравственную несправедливость и не обладает знанием истории, может винить капитализм за те условия, в каких жили дети во времена промышленной революции», — писал Хессен. Как только это эссе было опубликовано в бюллетене, по указанию Рэнд оно немедленно вошло в объективистский канон.

«Это миф, что капитализм породил детский труд», — сказал Брук, вторя тому, что за сорок девять лет до него написал Хессен. Разумеется, он сделал оговорку: «Я не хочу сказать, что детский труд — это прекрасно». Конечно же нет. Что может быть прекрасного в том, чтобы дети ползали под станками на ткацких фабриках или рубили сахарный тростник, вместо того чтобы ходить в школу? Но это же капитализм. Брук получил свою долю аплодисментов от верных, однако раунд выиграл Рапопорт. Экстремизм позиции Брука был очевиден. Лерер, ведущий, спросил, считает ли он, что нужно аннулировать Закон о детском труде и «ограничить его использование какими-то особыми случаями». Брук бодро ответствовал, что именно так он и считает.