Исходя из общей численности, получается, что пост соблюдало около двух третей армии. Если вычесть из этого числа инославных и иноверцев — остзейцев, башкир, калмыков, — процент будет еще больше. Заметим, что тучный Степан Федорович следовал примеру своего покровителя канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, который еще при назначении на эту должность выпросил себе лично у патриарха Константинопольского «снисходительную грамоту на мясоястие»[787]. Проблема с «Петровкам» — Петровским постом — фигурировала, кстати, особенно часто, поскольку он мог быть длинным и приходился обычно на самый разгар кампании летом. На него жаловались еще в первый Рейнский поход 1735 г. командовавшие корпусом Дж. Кейт и П. Ласси[788]. Как видим, и через два десятилетия ничего особо не изменилось.

Но столкновение двух взглядов на пределы и роль духовного на войне обнаруживало не столько пресловутое «обмирщение», сколько становление новой религиозной культуры, как у А. Т. Болотова. «Какие имена и какие названия мне придаваемы уже ни были (в кенигсбергской канцелярии русскими сослуживцами. — Д. С.), — писал он приятелю в 1760 г., — Нехристь, бусурман, законопреступник (надобно знать за то, что мяса по постам ем) Что делать, пусть свое веселятся, но только жаль бедненьких, что они дурачут себя»[789]. Конфликт был частью духовного кризиса, пережитого Болотовым в Кенигсберге, который стал искать ответы на экзистенциальные вопросы не в обрядах, а в книгах.

Нойдаммский пастор также сообщал о грудах бумаг и книг, оставшихся после русских на Цорндорфском поле (№ 116). Можно предположить, что часть их составляла духовная литература. Во всяком случае, в следующем году по личному распоряжению императрицы в Заграничную армию посылалась 1000 молитвословов для утреннего и вечернего правила на каждую роту[790]. В нечастых свидетельствах наличия книг у полевых офицеров наряду со светской литературой почти всегда присутствует «божественная», а практика ее чтения наглядно иллюстрирует, как мог выглядеть синтез идеала «веры и отечества»: «Лучшее ево (Ф. М. Булгакова. — Д. С.) было упражнение, по прочтении несколько из духовных книг, делать прожекты к бомбардированию крепостей, снимать ситуации, чертить огнестрельным орудиям профили»[791].

Показателем активного отношения к вере может считаться участие в таинствах — прежде всего в причастии. Обычное в империи правило «по христианской должности быть у исповеди» раз год в Великий пост соблюдается и в походных условиях[792], но тут речь о причастии перед баталией. В допетровском XVII в. причастие перед боем еще настолько распространено, что исповедные вопросники для «вельмож» содержат специальный пункт по этому поводу. Имеются такие свидетельства и для Северной войны[793]. В нашем случае подобный эпизод упоминает Теге, к которому ночью перед битвой подходят молодые офицеры перед баталией и просят их причастить прямо под открытым небом на барабане[794] — однако в этом случае наверняка речь идет об остзейцах. Нойдаммский священник сообщает, впрочем, что русские солдаты причащались перед баталией, а в крайней ситуации, опасаясь умереть «без христианского напутствования», обращались за причастием даже к протестантскому пастору (№ 116).

В целом эта мозаичная картина подтверждает тезис о русском «бесстрашии» в отношении своего спасения[795]. Ему предпочитается тот же покой, купленный духовными усилиями «богомольцев», а не своими собственными. В то же время, как обычно, XVIII в. являет развернутую картину: представление о покое отличается все большей метафизической тонкостью. Для формирования самосознания личности и становления автобиографики очевидно, что уровень интроспекции, осознания и фиксации Я связан с новой индивидуальной религиозной чувствительностью. Чем более она развита, тем более мы вправе ожидать стремления передать личные переживания и свою рефлексию в отношении к действительности.

Подобная рефлексия в нашем корпусе представлена единично. В этом случае она оборачивается признанием бессмысленности жертв, даже если это жертва ради победы:

C’est n’est que trop vrai que nous avons emporté le victoire mais Dieu! Combien des hommes morts de tous les deux cotés Voila mon chère cœur Les Délices de la guerre, voila pour quoi nous faisons des marches pénibles, supportons toutes les fatigues et toute misère. Pourquoi — pour mourir comme un chien ou pour faire mourir les autres. (№ 28)[796]