и сливается с лицом медсестры, старым, бледным, худым, благодарно улыбающимся ему за то, что он выжил.

Но более всего он находит ее в дочери. Приносит спящую Грету с детского праздника, укладывает и укрывает, а потом выключает свет, закрывает за собой дверь и стоит, прислонившись затылком к дереву, потому что знает, что Хелле там, внутри, спит. Она в лице Греты, когда та растет. Детская пухлость тает, прочерчиваются скулы матери, и те же глаза в золотых крапинках, оставаясь прежними, становятся многосложней; вглядываясь в него, укладывая голову ему на плечо, Грета говорит голосом Хелле: Ох, папа, ну почему же ты плачешь? Его дочь, нежное дитя, в котором многое и от Кроха, посмеивается над ним, говоря: Вечно ты плачешь, папа. И что это ты вечно плачешь?

Сад земных наслаждений

Под конец вечеринки в квартире с видом на озаренный закатом город, когда Сибелиус уступил место ненавязчивому, эмбиент, исландскому року, любимому ими в годы их поздней юности, когда канапе с козьим сыром и фаршированные грибы остыли и слежались в липкий детсадовский пластилин, и все выпили как раз столько кислого местного пойла из винограда, взращенного на городской крыше, чтобы слегка опьянеть, Крох замечает, что атмосфера неуловимо меняется, вскипает и бьет ключом какая-то особая, безудержная веселость, люди сходятся парами и, устроившись на диванах или прислонясь к дверным косякам, делятся сокровенными секретами своей жизни.

Перед ним стоит женщина, высокая, скудные брови припорошены чем-то, похожим на пепел. О, я любила его, говорит она, и лицо ее осеняется красотой, которой, должно быть, в свои двадцать она отличалась. Он жил в Венеции. Он был женат. Мы познакомились на вапоретто. От воспоминания ее рот размякает.

Крох прикусывает язык, чтобы не сказать: бедная полузатопленная Венеция, насосы еле справляются. Бедная Микронезия, бедное Тувалу, бедные жители потерянных Атлантид. Вместо этого он кивает. Лицо женщины проседает в настоящее. Она морщится, чмокает его в щеку и исчезает в толпе, чтобы добыть вина.

Опершись спиной на стеклянную стену, Крох оглядывает место действия. Заходящее над рекой солнце оранжево подсвечивает друзей. Дилан из противоположного конца комнаты салютует ему бокалом, красная жидкость, обтекая изгиб, ловит в себя блик. Пух, у которой они собрались, хохочет так, что вынуждена отставить бокал и промокнуть уголки глаз своими крошечными белыми пальчиками. Коул трогает висюльку светильника и задумчиво хмурится. Жизнь за полвека избороздила лица друзей морщинами, лишила стройности их тела, но сопереживание по-прежнему живо в сердцах и так глубоко, что одно слово, сказанное кем угодно, в каждом из них иссечет ту же искру. Женский голос воскликнет “кайф!” – сразу вспомнятся Кайфуны и тощий Капитан Америка в саронге из флага. Или при слове “чистый” перед глазами – “чистый аркадский”! – вырастает призрачно-серебряная Сахарная роща, и зазвенит музыкально, капая в жестяные кастрюли, сок.

Приходит на ум прелый парашют, с которым они в детстве играли. Вот и сейчас они несутся по жизни, невообразимо быстро старея, но каждый держится за шелковистый край памяти, которая колышется между ними, смягчая падение.

На краткий миг Кроха захлестывает такой любовью к друзьям, что вынести это трудно. Он выходит на балкон, под холодный порыв ветра, и смотрит, как внизу продвигаются по улице люди, малюсенькие и совершенно как настоящие. Он представляет их молодыми, мужчин, вышагивающих плечо к плечу, в предвкушении, как они проведут вечер, и женщин, каждая выстукивает код своими высокими каблуками. Вспоминает, как Грета сегодня, выходя из дому, чтобы отправиться на встречу с друзьями, приостановилась в полутемном холле у высокого зеркала, проверила свой раскрас, поправила розовые косички и, уже разворачиваясь к двери, сама себе улыбнулась. Удовольствие от воспоминания поднимается теплой волной и, накрыв Кроха, тут же и растворяется.

* * *

Он идет домой по тихому городу, шум вечеринки понемногу выветривается из головы. Ловит себя на том, что ищет звезды, которые, сам же знает, не разглядеть. Уже за полночь, но Греты еще нет дома. Дом из коричневого песчаника, в котором они живут, обнимает его собой. Высокие окна открыты, по комнатам гуляет холодный весенний ветер. Чтобы не думать о том, что плохого может случиться с дочерью, затерянной где-то в городе, он обращается к стихам, к антологии лучшего за 2018 год[38]. Поэзия – это то, что сейчас его привлекает, в разбитых на строфы стихах слышится эхо распадающегося мира. Но после сегодняшней вечеринки Крох как-то странно несобран, не может сосредоточиться на словах.

Он берет планшет Греты, в отсутствие прочей компании обращается к новостям. В Индонезии вирусная эпидемия, мрачно сообщает белокурая дикторша, неизученная пока хворь передается воздушно-капельным путем. Крох планшет выключает.

Чудище уже на пороге, уже заглядывает в окно. Шапки полярного льда растаяли, глетчеров почти не осталось; внутренние области континентов непригодны для жизни, побережья так страдают от штормов, что люди бегут миллионами. Новый Орлеан и остров Флорида-Кис пустеют. В жарком поясе поселения, построенные вдали от воды, считай, потеряны; Феникс и Денвер – города-призраки. Каждый день беженцев в городе прибывает. За крыльцом Кроха с подветренной стороны ночует семья с двумя маленькими детьми, тихая и опасливая. Приходят они после того, как в особняке выключат свет, и к утру уходят, единственное свидетельство их пребывания – бетон, мокрый от помывки из шланга. Крох оставляет им еду в сумке-холодильнике. Это все, что он может. Как всегда, люди его пошиба коченеют перед масштабом проблемы; те, кто выбрал невежество, по-прежнему ее существование отрицают. Крох тратит мало, откладывает на будущее, когда, как он знает, выживут одни состоятельные. В прошлом году Эйб месяц убил на то, чтобы оборудовать подвал, заготовил припасов – еды, воды и прочего, без чего будет не обойтись. Там, внизу, и пистолет есть, и в такие моменты, как сейчас, вес “ругера” в руках Кроха ободряет как противовес обстоятельствам.

Тягостными ночами, когда снова грозит нахлынуть тоска, Крох, хоть ему и стыдно за свой эгоизм, молит: Пусть Грета выживет. Пусть она выживет, и все.

На улице в лунном свете серебряной струйкой перемещается стая крыс. Часы бьют два раза. Кто-то поет песню, которая доносится к нему сквозь штукатурку, дранку и кирпич. Наконец раздаются сбивчивые шаги Греты по тротуару. Она то появляется, то исчезает в тени между уличными фонарями. Юбка бесстыдная, топ держится на завязках, лицо как луна под многослойной раскраской. Пока она поднимается по ступенькам, радость, что дочь пришла, сменяется тихим гневом. Ей всего четырнадцать. Но, открыв дверь, он видит, что она уже плачет.

Детка, говорит он.