«Ну и что? — можете сказать вы. — Это не так уж и обидно. Бывает хуже».

Бывает, конечно; но человек, который этот коммент написал, сидел со мной в одном лагере № 13 в заволжских степях, был моим «хлебником», то есть мы питались вместе, и был в какой-то степени моим другом, пусть и недолго, ибо, отсидев по тюрьмам свыше двух лет, в лагере я не задержался. Перед отбоем бывали у нас порой полчаса или двадцать минут, в которые мы ходили взад-вперед по локалке и разговаривали о музыке, о Егоре Летове, о мировой панк-музыке. Люди в лагере обычно простые, найти собеседника нелегко. Я ценил прихрамывающего рядом парня и запомнил эти вполне благословенные вечерние наши прогулки от ворот отряда до красной линии на асфальте, отделяющей нашу территорию от территории соседнего отряда.

За что он сидел? Статья 111-я — нанесение побоев, повлекших за собой… Короче, в долгострое, в развалинах провинциального города нашли труп мужчины. А он, это было известно местной милиции, часто отсиживался в этом долгострое, играл на гитаре, туда же приходили еще десятка два таких же самонаучившихся панк-музыкантов и поклонники таланта. Свидетелей никаких не было, но ему впаяли шесть с половиной лет. И он их сидел потихоньку. Неволя пошла ему, видимо, на пользу, дисциплинировала. В лагере он работал в клубе, отвечал за самодеятельность. Четкий, спокойный, чуть насмешливый, хорошие отношения и с нашим завхозом отряда (зэк, 15 лет срок), и с лагерными офицерами.

От меня быстро избавились в этом самом «красном» в те времена лагере в РФ, отправили условно-досрочно, освободили, благо я отсидел половину срока еще в тюрьмах. Им не нужен был известный человек, наблюдающий их сложную лагерную жизнь. Ни полковнику — начальнику лагеря, ни генералам УФСИНа по Саратовской области я был не нужен. Сплавили.

Когда я вышел, он написал мне письмо. Одно, второе. Он просил помочь ему выйти. У него уже был положенный минимум отсидки для условно-досрочного, ему даст хорошую характеристику администрация лагеря. Чинить препятствий не должны. Но ему нужен был хороший адвокат, который бы всё оформил. Не могу ли я ему помочь с адвокатом? Потому что на воле у него одна мать, она бедная, денег взять неоткуда. Я написал, что помню наши прогулки вечерами, когда из окон пищёвки доносились радостные причмокивания дорвавшихся до чая зэков, что помогу, сделаю всё, что в моих… Я позвонил адвокату Андрею в Саратов, тот был моим вторым адвокатом в моем процессе, и просил его вмешаться. И спросил, сколько денег переслать. Оказалось, денег совсем немного.

— Главное, чтоб получилось, — сказал Андрей.

В несколько приемов я выслал адвокату необходимую сумму. Всё удалось, и мой товарищ вышел на свободу. За два года с лишним до фактического окончания срока. Такое бывает редко, чтоб за два года. Удача.

Он приехал в Москву, осторожный и взволнованный. Рассказал, что в подмосковном городке, где он прописан, у него только дотюремные знакомства, которые он продолжать не хочет. Боится скатиться в прошлое. Попросил найти ему работу. Мы ехали в «Волге», помню, была зима, грязный снег в окнах.

В то время нацболы охраняли один частный клуб в центре города. Я познакомил его с ребятами, и они взяли его в команду. Через некоторое время он нашел среди наших партийных девочек себе подругу. Долго встречался, потом женился на ней и так же не спеша, осторожно, родил ребенка. Потом он написал книгу. О своем лагерном опыте. Пытался пристроить ее в несколько издательств, но издательский бизнес переживает не лучшие времена, знаю это по собственному опыту. Я тоже вяло пытался ему помочь, но оказалось, легче помочь человеку выйти из лагеря. Книга осталась неопубликованной.

Постепенно дела его наладились. У него неплохая работа, достаточно сказать, что у него есть подчиненные. Он не пьет, после смерти безумной бабушки ему досталась небольшая, но своя квартирка в том же подмосковном городке. К политике он склонности не проявил, потому по жизни я с ним встречался реже и реже. Я ведь только по политике дружу.

И вдруг… Ничего, конечно, страшного, но зачем пинать человека, вынувшего тебя из лагеря, кто поддержал тебя после выхода. Зачем? Загадка. Да еще в ответ на замечания наших общих товарищей, что нехорошо сделавшего тебе добро походя кулаком в ребра, он еще накричал в интернете и на них, дескать, это на него «лимоновские прихвостни» набросились. Что не соответствует действительности. Я никому даже не сказал о его подлости.

И что я думаю? А я думаю, мне почему-то нужно об этом думать. Как рану расчесывают. Я пытаюсь понять — почему? Он укусил меня, человека, который сделал ему добро. Может быть, ему было противно все эти годы, что я сделал ему добро? Ну не важно, что я, просто противно, что он кому-то обязан? Хотя речь шла о совсем скромных деньгах, заплаченных мною адвокату, я был чуть ли не единственный вариант для него выйти на свободу. Матери его негде было взять такие деньги. Подумав, я его вычеркнул из моей жизни. Он — нехороший человек. Зачем мне нехорошие люди в моей жизни…

Со «скудным рационом кислорода» вспоминаю эпизод июля 2002 года. Меня везли из суда, где я прослушивал аудиокассеты, служащие доказательствами моей вины, ФСБ напрослушивало. Везли меня в милицейской газели, в металлическом «стакане», одного. Жара была свыше сорока градусов, климат в Саратове резко континентальный. Выехав из двора суда, газель остановилась: менты стали ждать две машины ДПС, полагавшиеся мне как государственному преступнику для сопровождения. Ждать пришлось минут сорок. Ментам было легче: у них на «продоле» был вентилятор и пространство. У меня в металлическом ящике (шесть дырок диаметра 2 см каждая) было как в душегубке. В какой-то момент я почувствовал, что теряю сознание. Я мог попросить ментов пересадить меня в «голубятню» — открытый, только зарешеченный отсек, я же говорю, газель была пустая. Но я не попросил. У меня, видите ли, была гипертрофированно развита гордость. Я решил потерять сознание. Откачают.

Сознания не потерял. Правда, приехал «домой», в тюрьму, как рыба, вытащенная из воды…

Какая же он все-таки сука! Вот и делай после этого добро людям. Не буду.

«В этом году Москва окунулась в осень уже в середине августа», — размышляю я в то время, как еду на заднем сидении «Волги» вдоль Яузы. Я, вообще-то, активно не люблю Москву, но это шоссе-набережная вдоль пустырей, заросших бросовой растительностью, мне родная. И по духу я скорее поклонник руин, недавно разбомбленных городов, уже успевших порасти поверху зелеными паразитами… К тому же я тут недалеко прожил более пяти лет на Нижней Сыромятнической улице, выйдя из тюрьмы.

Москва запущенная, Москва пустырей, Москва промзоны, где давно остановились заводы, не дымят, и дорожки к проходным заросли ползучими детьми Флоры, — это мое, это мне подходит.

Андроньевская набережная называется так потому, что здесь стоит уже семь веков Спасо-Андроников монастырь.

— Тормози, Колян, у монастыря! Я выйду! — обращаюсь я к водителю. «Волга» останавливается. По мокрым листьям идем, я и охранники, но не к монастырю, но к зданию напротив, к Лефортовскому суду, к месту моих мук, куда меня возили из Лефортовской тюрьмы в 2001 и 2002 годах. И тоже была осень. Помню, когда тащили меня в наручниках по уже подвядшей траве из автозака в суд конвоиры…