Тут Ольга краем глаза заметила какое-то движение. Никто из них не обращал внимания на сквозняк из-за приоткрытой двери.

– Константинос! – воскликнула Ольга, удивленная, что муж вернулся так рано. – Смотри! Смотри, кто пришел!

Димитрий встал, и отец с сыном оказались лицом к лицу. Димитрий заговорил первым.

– Я вернулся. – Он не знал, что еще сказать.

Константинос откашлялся. Напряжение висело в воздухе. Димитрий уже чувствовал, что отец весь кипит гневом. Похоже, за время его отсутствия ничего не изменилось – он понимал, что сейчас начнется вежливый разговор, который закончится неизбежным взрывом.

– Да, вижу. И где же ты был?

Тон у Комниноса был такой, словно речь шла о недельной поездке. Димитрия не было дома ровно восемьдесят четыре недели и четыре дня. Ольга считала.

– Большей частью в горах, – честно ответил сын.

– Мы ждали тебя домой несколько месяцев назад… Война закончилась еще в апреле прошлого года, – резко сказал отец. – Мог бы хоть дать нам знать.

– Я уже объяснил маме: неоткуда было отправить письмо, – попытался оправдаться Димитрий.

– Так что же ты делал в горах?

Тон у отца был настойчивый, но в нем слышалась фальшь. Ольга уже поняла, что муж довольно долго пробыл в комнате, прежде чем его заметили.

Димитрий смотрел в пол. Видел свои сапоги, побелевшие от пыли, – сквозь растрескавшуюся кожу едва не выпирали пальцы; сколько километров они прошагали – и не сосчитать. И видел отцовские безупречно чистые ботинки, сверкавшие так, что в них отражался узор ковра.

Димитрий гордился тем, как он провел эти несколько месяцев после вступления в ЭЛАС.

– Ольга, выйди, пожалуйста, из комнаты.

Много ночей Димитрий до полусмерти замерзал в горных пещерах, видя, как над головой образуются сосульки, но такого холода, какой сквозил в голосе отца, не испытывал.

У Ольги тоже заледенело сердце. Она вышла и закрылась в спальне, мучаясь страхом за сына.

Димитрий остался стоять. Он был одного роста с отцом, миллиметр в миллиметр, и сегодня ему хотелось смотреть ему в глаза. Мысленно он выругал себя за то, что ему так страшно. После того что пришлось пережить за время войны, смешно дрожать сейчас. И все равно он чувствовал, что сердце вот-вот вырвется из груди.

Как только Ольга вышла из комнаты, Константинос заговорил снова.

– Ты опозорил семью, – ровным голосом произнес он. – Я слышал, что ты говорил матери. После того как я выскажу тебе все, что считаю нужным, ты оставишь этот дом. И не вернешься, пока сражаешься на стороне ЭЛАС. Человек с такими убеждениями недостоин называться моим сыном. Человек с такими убеждениями не имеет права появляться на пороге этого дома. Ты сейчас выйдешь из этой комнаты и отправишься прямо за дверь. Мне все равно, куда ты пойдешь, но в этом городе тебе не место.

Константинос повысил голос. Димитрий без выражения смотрел на него. Ему нечего было сказать человеку, с которым его не связывало ничего, кроме фамилии.

– Если бы я не боялся покрыть позором свое имя, я бы сию минуту заявил на тебя властям.

Комнинос хотел дождаться ответа и сделал короткую паузу. Молчание сына привело его в ярость.

– Как ты не можешь образумиться, Димитрий, как ты не можешь понять, что война не выход для страны?!

– А что выход? – отозвался наконец Димитрий. – Коллаборационизм?

Разговор между отцом и сыном шел уже не на повышенных тонах, но сдерживаемый гнев все равно ощущался. Последнее слово осталось за Константиносом Комниносом.

– Прочь с моих глаз, Димитрий, – сказал он.

Проходя мимо закрытой двери маминой комнаты, Димитрий чувствовал страшную горечь. Как могла его мать, которую он так любил и по которой каждый день скучал, связать свою жизнь с таким чудовищным эгоистом, с фашистом? Мучаясь этим вопросом и страшным чувством вины за то горе, которое ей причинил, он медленно спустился по лестнице. Павлина стояла в прихожей.

– Прощай, – сказал он, целуя ее. – Попроси за меня прощения у мамы…

Павлина не успела сказать, что ужин вот-вот будет готов, – он уже вышел. Она потрогала щеку и почувствовала, что она мокра от слез – не ее слез.

На улице Димитрий сразу понял, что делать. Они с Элиасом договорились встретиться только завтра, но теперь осталось лишь одно место, где можно чувствовать себя в безопасности. Улица Ирини.

Он добрался туда за двадцать минут, опасливо прячась в дверных проемах, стараясь не привлекать внимания жандармов. На улице Ирини было тихо, только две женщины в самом конце ее сидели у дверей. Отодвинув занавеску, прикрывавшую вход, Димитрий проскользнул в дом Морено. Уже смеркалось, а в доме было еще темнее, чем на улице.

– Димитрий!

Голос был знакомый. Через минуту его глаза привыкли к темноте, и он разглядел силуэты четырех человек, сидевших за столом. Все они встали с мест и подошли к нему.

– Димитрий! Что ты здесь делаешь? – спросил Элиас.

– Какой приятный сюрприз, – сказал Саул Морено. – Мы все счастливы тебя видеть!

– Проходи! Проходи и садись. Тебе надо поесть! Надо поесть!

Роза Морено подтолкнула его к столу, а Исаак уже придвинул к нему еще один стул.

Димитрий принялся за еду. В первый раз за много-много месяцев можно было как следует наесться. Это возвращение к нормальной жизни радовало.

– Ну так давай не тяни. Видел отца? – спросил Элиас.

– Да, – с полным ртом ответил Димитрий. – Я должен был догадаться, как он себя поведет.

Все без дальнейших объяснений поняли, что это значит. Помолчали.

– Ну, рассказывайте. Все рассказывайте, – сказал Саул Морено. – Мы хотим знать все.

Кирия Морено без устали сновала туда-сюда, подкладывала им на тарелки еду и засыпала вопросами. До самого утра они, усталые, рассказывали о том, где были, о войне, о боях, о том, как Димитрий зашивал раны, накладывал жгут и учился извлекать из ран шрапнель. Кирия Морено хотела знать во всех подробностях, чем они питались, и ужасалась ответам.

Димитрий с Элиасом не только говорили, но и слушали, и расспрашивали. В жизни Морено тоже многое изменилось за эти полтора года. Каково это – жить в оккупированном городе? Как ведут себя немцы? Как обращаются с евреями?

Кирия Морено расписывала все розовыми красками, а вот Исаак был более откровенен.

– Нам приходится шить костюмы для немцев, – хмуро сказал он. – Зашить бы им в швы бритвы, да для дела невыгодно.

– И все же нам очень повезло, – сказал Саул. – У многих евреев отняли их предприятия. Мы свое, по крайней мере, сохранили. И поверьте, работы у нас много, как никогда.

– Но это не та работа, какую бы нам хотелось…