Марина снова покрутила его руку в разные стороны, произнесла неуверенно:

– Думаю, все-таки любила. По крайней мере, думала, что любила. Хотя и не было между ними ничего. Потому и не могу сказать с полной уверенностью. Все как-то нечетко. В сердце друг у друга есть, в жизни – нету. Хоть убей, не вижу я их вместе. Может, не быть им вместе никогда, а может, даже и не были.

– Не были, – подтвердил он. – Точно знаю – не были. Да и вряд ли теперь будут. Он, дурак, такой упрямый! Говорит: «Она меня бросила, она меня не захотела, так чего я буду навязываться?»

– Действительно, дурак. Только все равно уже поздно. Но она его не бросала. Уж не знаю, что там между ними произошло, но не бросала она его, верно ждала. На других стала смотреть только после того, как в его жизни появилась ее тезка. Это я точно знаю, это очень четко читается. И еще вижу – что слишком поздно.

– Что, она замужем?

– Нет, одна. Но была замужем. А теперь в ее душе – снег да лед, одно сплошное мужское предательство. Сначала твой Валерик предал, потом другой мужчина. У нее теперь душа мертвая, она уже никогда любить не сможет.

– А это что, тоже на моей руке написано? – удивился Шурик.

– На твоей руке много чего написано.

Собеседник лукаво улыбнулся:

– Ну ладно, будем считать, что я поверил в твои способности. Но правда – откуда ты про Валерку узнала? А тем более про Маринку его?

Сдерживать улыбку становилось все труднее:

– Говорю же – на твоей руке много чего написано, надо только уметь читать.

– Да ладно, нашла дурака! Что ж ты по моей руке не обо мне больше прочитала, а о Валерке? Ну Марин, ну расска…

Не договорив, взглянул на нее внимательнее, словно впервые увидел, протянул удивленно:

– Марина??? Ты – та самая Марина?!

Она усмехнулась совсем не весело, скорее разочаровано:

– Нет, Саш, я ж говорю – та Марина умерла. Вернее, душа ее умерла, одно черствое тело осталось. Так что там у вас с Людой произошло? Из-за чего сыр-бор? Чего девок на работе снимаешь, вместо того, чтоб к жене идти?

– Да так, было дело. Поймала она меня на одной некрасивой истории… Нет, ты мне все-таки про вас с Валеркой расскажи. Что произошло? Он ведь такой скрытный – я до сих пор ничего не знаю.

– Да там и знать нечего. Между нами ведь действительно никогда ничего не было. Одни сплошные письма. Разве эпистолярная любовь когда-нибудь заканчивалась чем-то путевым? Все дурь да блажь, ничего не было и не могло быть. А ты все-таки вернись к Люсе. Я-то помню, как она тебя любила, как глазки ее счастьем горели, когда последний раз видела ее. Она тогда как раз беременная ходила. Не майся ты дурью – ведь сами у себя счастье воруете. Кто знает, сколько нам счастья отпущено? Его ведь и так много не бывает, а если разбрасывать, как мусор… Она ждет тебя, Ген, иди к ней.

– А как же Валерка? Что ему передать?

– Ничего. Не говори вообще ничего. Ты меня не знаешь, я тебя тоже. Вернее, ты не знаешь, что я – та самая Марина, а я не знаю, что ты – тот самый Шурик. Ни к чему ворошить старое через столько лет. Да и нечего уже ворошить, в душе – полный вакуум. Не надо, Саш, не говори. Я не выпендриваюсь, действительно ничего не хочу.

– А что у тебя со вторым?

– С каким вторым?

– Ну, ты сказала, что у нее был другой мужчина, и тоже предал.

– Вот видишь, – улыбнулась Марина. – Ты сам и ответил: был другой да тоже предал. Банальная, в общем-то, история, ничего необычного.

– Муж? – коротко поинтересовался Русниченко.

– Муж. Бывший. Правда, развод все никак не оформлю. Не хочет он развода. А я все до суда добраться не могу – стыдно нести свою беду чужим людям, заявлять во всеуслышание, что тебя бросили, предпочли другую. Знаю, что надо, да все никак не соберусь.

– А может, простишь? Ты вот меня уговариваешь к Люське вернуться, я и сам подумывал: как-никак, а практически всю жизнь рядом, так сроднились, что без крови не разодрать. Может, и ты простишь?

– Нет. Такое не прощают. Не знаю, что натворил ты, но, раз подумываешь вернуться – стало быть, не так все ужасно. У меня все намного хуже. Нет, не прощу.

– Ты любила его?

Любила ли она Генку? Она-то? Кебу? Нет, не любила. Обожала. Так обожала, что…

– Любила. Если бы не такой мороз в душе, и сейчас была бы уверена, что люблю. Все еще болит, очень болит, но любить больше не могу – нечем любить, сердца совсем не осталось, одни легкие. Ими и живу: дышать могу – и то хорошо.

– А дети есть?

– Светка, дочь…

– А он, ну, муж твой, он пытается помириться?

– Пытается. Никак не угомонится. А мне от этого еще больнее. И хотела бы простить – честно хотела бы. Но… не умею я прощать.

В горле стало больно, словно смерть сжала невидимой рукой.

– Все, Сань, не трави душу, не могу больше. Ты иди давай, тебя Люда ждет. А Валерке не говори, не надо. Слишком поздно.

Кому другому Русниченко бы не поверил. Но в Марининой искренности не сомневался. Уж больно спокойно она говорила с ним, слишком уверенно и ненаигранно просила не сообщать Чернышеву об их знакомстве.

Понял Шурик – не до Валерки ей нынче. Ей бы с болью совладать, с тоской своей управиться. Мужа подлого забыть.

Смотрел на нее, и поражался: до чего ж мужики бестолковые бывают! Разве таким женщинам изменяют? Разве предают таких? Таких только на руках носить, с утра до утра каждый ее каприз ублажаючи. Может, не настолько красива, чтобы мужики в столбняк впадали, но от нее исходил такой уют, такие флюиды, что не реагировать на них, пожалуй, мог бы только последний идиот или просто труп.

Шурик не раз ловил себя на мысли, что здорово было бы, если б они с Мариной… Но нет, у него есть Люся. Правда, спокойные дни в их семейной жизни по пальцам можно пересчитать – постоянно чего-то выясняют, без конца пытаются доказать что-то друг другу, устраивают битвы за лидерство. Однако Люська настолько своя, что без нее Русниченко вроде переставал быть собой.

Послушался Маринкиного совета, в очередной раз помирился с женой. Все бы хорошо, но периодически ловил себя на том, что вместо работы думает о Марине. Часами мог наблюдать, как за стеклянной перегородкой она вычитывает чужие тексты, беззвучно шевеля губами, как сосредоточено ее лицо, как иногда хмурит брови. Первое побуждение рассказать о ней Валерке быстро отпало. В конце концов, Чернышев сам виноват. Это он обидел Марину, а не она его. Он причинил ей боль непомерной своей гордостью. А она теперь вполне закономерно не хочет его видеть. Не навязывать же его ей против желания!

* * *

По большому счету, на Кебу Оленьке было наплевать. Разве что злость осталась: даже из роддома не пришел встретить, сволочь! Хоть бы одним глазком на дочку посмотрел. Отец ведь.