Я посмотрела на маму. Вся ее агрессия куда-то исчезла. Она выглядела довольной, как кошка, наевшаяся сливок.

— Он ничего не заподозрил. Для него было совершенно естественно «взять на себя ответственность». Так что мы стали парой. Вскоре я переехала в его квартиру, которая была больше и лучше, чем у Симона. Потом родила ребенка. Если он в чем-то и сомневался, все подозрения испарились, стоило ему тебя увидеть. Он все время проводил с тобой. Через пару недель мы поженились. А теперь разводимся.

У меня внутри стоял такой же холод, как после разговора с Джоном. Мне было трудно дышать. Ужасные картины вставали у меня перед глазами. Мне хотелось вскочить и закричать, открыть рот и выпустить демонов на волю, но я не могла пошевелиться. Наконец произнесла механическим, как у робота, голосом:

— И ты все это время обманывала нас с папой? Почему ты не рассказала правду? Ведь я могла найти своего настоящего отца!

— Я и так немало для тебя сделала. Ты получила нового папашу. Еще лучше прежнего. Ни разу не слышала, чтобы ты на него жаловалась. Это я тебя не устраивала.

Сколько раз за эти годы она говорила мне, что я никчемная, странная… «Разве вы не видите, что Ева не такая как все? Скучная, бесцветная, примитивная, она совсем на меня не похожа». Я посмотрела на женщину на диване, красивую, но уже немолодую и пьяную, и подумала, что это она ненормальна, а не я. Она больна. Только этим можно объяснить то, что я от нее услышала.

— Мне пришлось нелегко, — сказала она. — Ты была отвратительным ребенком, ты всегда отталкивала меня и бежала к папе. А он… я и не подозревала, что он окажется таким занудой. Я думала, у нас все будет по-другому. Сама не понимаю, как я терпела его столько лет. А ведь это все ради тебя, Ева, подумай об этом. Если б не ты, я давно бы уже сделала ноги. Но теперь ты выросла, и мне больше не нужно о тебе думать. Теперь я могу свалить. Наконец-то. Ты достаточно взрослая, чтобы сама о себе позаботиться. Я сделала для тебя все, что могла.

Она встала с дивана, подошла к окну и выглянула на улицу. Уже стемнело, но на небе светились звезды и полная луна. Только сейчас я заметила, что луна полная, а значит, все монстры проснулись.

— Я должна быть тебе благодарна?! — вырвалось у меня.

Я тоже поднялась и подошла к камину. Там на полке стояла Дева Мария, на белом мраморе играли отблески пламени. Она была как живая. И улыбалась. Мария, Матерь Божья, улыбалась. Мама повернулась ко мне. Она тоже улыбалась.

— Конечно, ты должна быть мне благодарна. Особенно теперь. За то, что у вас с Джоном ничего не вышло.

Имени Джона, слетевшего с ее губ, было достаточно, чтобы меня затошнило. Внезапная боль пронзила мне живот, и я почувствовала теплую влагу между ног.

— Что ты имеешь в виду?

Губы улыбнулись.

— Быть женой моряка и махать платочком с пристани — не для тебя. Я тоже чуть не совершила подобную ошибку, и видишь, что из этого вышло. Сидеть на суше и растить детей, пока твой мужик месяцами торчит где-то в море, а потом приезжает домой и делает тебе нового ребенка — разве это жизнь? Ты же у нас умная, интересуешься математикой. Так я Джону и сказала, и он оказался достаточно умен, чтобы понять меня правильно. С такими парнями можно весело провести время, но с ними нельзя планировать будущее, дорогая, поверь мне.

Я молча смотрела не нее. В такие вечера из леса выходили зайцы, и один из них сидел за окном и слушал наш разговор. Нос у него подрагивал, наверное, снова подул ветер. Ветки грустно шелестели и хлестали друг друга по спине под темными, странной формы облаками.

— Когда ты с ним разговаривала?

— В Лондоне, перед Рождеством. У меня был его номер, я позвонила, и он оказался дома. Мы встретились, и я ему все высказала. Что такая жизнь не для тебя. Что он должен подумать о тебе, если ты ему небезразлична. Полагаю, он меня правильно понял.

Я смогла выдавить из себя только один вопрос. Самый легкий:

— Как ты узнала его номер?

Мама улыбнулась. Такой я ее и запомнила. Красивой. Светлые волосы распущены по плечам. Красные губы. Смеющиеся глаза. Морщины и старую уродливую кофту скрывала темнота.

— Как же ты наивна, Ева! Откуда, по-твоему, у женщины возьмется телефон мужчины? Я же говорю: не стоит по нему плакать. Ни один мужик того не стоит! Неужели он был настолько хорош в постели? И что бы ты делала в этой Англии? Я хотела тебе только добра. Я же твоя мама. Окажись я на твоем месте, справилась бы. Я всегда была сильной и не боялась пробовать новое. Меня трудно запугать. Но ты… Ты пугливый мышонок, Ева, ты трусиха, ты боишься жизни!

Я видела только ее рот. Как он открывается, чтобы излить желчь. И я поняла — момент настал. Я должна заставить ее замолчать. Навсегда. Помоги мне, Дева Мария! Мне страшно. Я боюсь. Я взяла статуэтку и опустила ее на этот рот с силой, какой в себе и не подозревала. Я слышала, как где-то хлопнула дверь. Статуэтка описала в воздухе дугу и попала в цель. Мама даже не успела испугаться. Я промахнулась мимо рта и попала ей в лоб, и колени у нее подкосились. Она ударилась спиной о подоконник и рухнула на пол, так и не издав ни звука.

Несколько минут я стояла и смотрела на нее. Она лежала на спине, прикрыв глаза. Один висок вдавился, как на яйце, ударившемся об пол, из раны текла тонкая струйка крови. Я упала рядом с ней на колени и увидела, что она без сознания, но еще дышит. Рот у нее был приоткрыт. Мне представилась возможность сделать то, чего я так долго ждала. Мама никогда меня не полюбит. Но я ее люблю — по-своему, но люблю, особенно, когда она молчит, и ее слова больше не могут причинить мне боли.

Бледные бутоны роз мало напоминали цветы, но лепестки были свежими и упругими, и их было довольно много. Я посмотрела на луну за окном и начала обрывать лепестки один за другим и засовывать маме в рот. Она не сопротивлялась: я легко открывала ей рот и запихивала внутрь лепестки. Я продолжала совать эти нежные, тонкие лепестки, пока рот не заполнился целиком. Последние лепестки свисали на подбородок. Мама выглядела удивленной. Мне показалось, что я слышу какой-то звук, но его заглушил крик птицы за окном. Я пошла в кухню, налила себе чашку чая и взяла свежую булочку. И села с мамой рядом. Сколько я там просидела? Час? Или всю ночь? Я смотрела на нее и видела, как она красива, как она улыбается лепестками роз и как эти лепестки заполняют пустоту внутри нее, как она ест розовые лепестки, дышит розами, пьет их нектар, как вся она заполняется нежными, тонкими, душистыми лепестками. Я сидела рядом. Пока ее дыхание не остановилось. Пока сердце не перестало биться под моей ладонью, прижатой к ее груди.

Огонь в камине погас, остались один угли. Не было слышно ни звука — ни внутри, ни снаружи. Я смотрела на маму и думала о том, какой она была — внутри и снаружи. Внешне она была веселой и общительной, симпатичной и беззаботной, умной и талантливой. Но за этим блестящим фасадом скрывалась гниль, о которой знали только я и папа. Только мы знали, что на самом деле она лгунья и предательница. Депрессивная истеричка, которая не способна ни выслушать кого-то, ни понять, ни простить. Там, внутри, ей было наплевать на меня, ее бесило уже одно то, что я существую.