А тогда он пустил в налетевшего Ратшу всего лишь кулаком, нацеленным пониже середины груди. И попал – у другого человека дух бы прервался. Но не у Ратши. Крепкий кулак корела грянул в него, как в стену. Ратша тоже не вытащил ни ножа, ни меча. Змеенышей давят сапогом. Оружие для этого не потребно.

Однако карельский парень оказался быстр и ловок на диво – увернулся от смертельного удара по сердцу да еще Всеславу успел прочь отшвырнуть, не то, чего доброго, и ей бы досталось… Зато себя во второй раз уже не оборонил. Ратша снес его с ног тем же двойным жестоким ударом, что когда-то в лесу возле могилы боярина. Вот только щадить, как тогда, нынче не стал. Увидел, что еще не вылетела душа, и стал втаптывать в мокрую землю, потому как лучшей смерти щенок поганый не заслужил.

Живучий корел все-таки исхитрился приподняться, и его нож больно куснул Ратшу сквозь мягкий сапог. Ратша наступил ему на руку, и пальцы разжались. Кажется, Всеслава что-то кричала, но что, он не слыхал. Потом вроде стала тащить его за рукав – он отмахнулся, как от мухи назойливой. Наклонился и рывком содрал с Пелко штаны, пусть в срамоте подыхает, так-то вот…

Пелко уже безвозвратно валился через край в страшную ямину, где торчали островерхие колья и чадили тусклые костры, а на дне лежал мрак. Еще чуть – и задремать бы ему, завернутому в бересту, где-нибудь по соседству с несчастной Красой… Но обошло. Ратша вдруг отступился, перестал месить его, скорчившегося в бессловесный комок, уже не сопротивлявшегося унижению и смерти. А потом и сам тяжело рухнул рядом, сломив молодой рябиновый побег. Придавил голые ноги Пелко к земле.

Если бы корел раскрыл глаза, он увидел бы Всеславу, стоявшую над ним с тяжелой лопатой в руках…

Всеслава не побежала за помощью, не посмела оставить без пригляду двоих лежавших на темной земле. Она принялась тормошить неподвижного корела, отчаянно боясь, как бы Ратша не пришел в себя первым. Наконец Пелко охнул, потом с трудом разлепил глаза. Встать он не сумел, и Всеслава не пожалела ни чистой поневы, ни меховой безрукавки – подлезла под его руку, потянула вверх. Пелко дернулся, с трудом удержав в себе крик. И понял, что правую руку ему Ратша все же сломал.

– Пусти… – прохрипел он сквозь зубы. – Пусти… другую…

Кое-как он заставил себя выпрямиться и тут же зашатался, тяжело наваливаясь ей на плечо. Думал – вновь упадет да так уже и останется, но Всеслава его удержала. Сил в тонком девичьем теле сыскалось вдруг не меньше, чем нежданной твердости – в душе. Согнулась в три погибели и почти на себе потащила беспомощного корела прочь. Пелко с медленной мукой переставлял ослабевшие ноги, не ведая, куда идет. Совсем чужим казалось собственное тело, только что бывшее таким послушным и быстрым… Надо было бы устыдиться этой отвратительной слабости, недавней беспомощной наготы – кто поправил на нем одежду, неужели Всеслава?.. – но стыда не было. Мысли путались, и скоро он перестал думать о чем-либо, кроме одного: идти. Это зверь порвал его на охоте, это дочь потока бросила его лодку в шумный порог, сломала камнем руку пловца. Тому незачем называться карелом, тому нечего делать в золотой Тапиоле, кто без драки поддался огню или морозу, кто хотя бы на последнем дыхании не полз к своему порогу, кого нашли в лесу без ножа, стиснутого в кулаке…

Упрямый Пелко все ниже клонился к земле и не замечал, что каждый его шаг можно было накрыть ладонью. Глаза смежались сами собой, не хотели смотреть даже под ноги, не то что по сторонам. А не то увидел бы: все это время Всеслава плакала. Тихо и безутешно, будто навеки с чем-то прощаясь. И пожалуй, задумался бы: не ей ли хуже всех здесь пришлось.

Мать-боярыня, изволновавшаяся за дочь, встретила их на пороге. Увидела Пелко – ахнула, всплеснула пухлыми ладонями… и поспешила на подмогу. Вдвоем они кое-как втянули совсем обмякшего парня в избу, взгромоздили на лавку.

– Ратша… у кладбища объявился… – переведя дух, вымолвила Всеслава. Они с матерью разом оглянулись на дверь – и, не сговариваясь, кинулись ее запирать. Ратша таков: на три засова от него замыкайся, да и тогда спи вполглаза… Им ли того было не знать!

Ратша очнулся не скоро. Он лежал на спине, и голову раскалывала дикая боль. Сперва ему показалось, что он все еще был у себя в лесу, под елкой-выворотнем, на лапнике, спал и вот проснулся оттого, наверное, что голову прихватило.

Мягкое, теплое коснулось лица… Всеславушка, подумал он радостно. Разыскала, нашла… Открыл глаза и увидел Вихоря, стоявшего над ним в темноте. Верный конь тихонечко трогал его обросшую щеку, жалел хозяина, уговаривал встать. А обжитой елки не было и в помине. Ратша хотел было сесть и оглядеться, но боль в затылке пригвоздила к земле. Тут-то он скрипнул зубами и вспомнил, что с ним стряслось.

Он сумел помаленьку перевернуться на живот, потом встать на четвереньки. Перед глазами сновали юркие огоньки, хотелось взвыть по-звериному. Так бывает, когда палицей по голове, и клепаный шелом проминается и трещит, как яичная скорлупа… Тошнота подхлынула к горлу, пришлось закрыть глаза и ждать, покуда отпустит. Его долго выворачивало наизнанку, но облегчение действительно наступило. Ратша обнял Вихоря за белую шею и поднялся сперва на колени, потом во весь рост.

Ни Пелко, ни Всеславы – он был один. Глаза, свыкшиеся с ночной темнотой, различили поодаль окованную лопату. Вот, стало быть, чем… А возле лопаты валялась теплая шапочка, упавшая с девичьей головы. Сердце невпопад стукнуло, как разглядел. Мамка небось надеть заставила, боялась, кабы не простудилось дите… Ратша шагнул вперед, держась за гриву коня, едва не упал. Но все же достиг и нагнулся, убиваемый раскаленным сверлом, копошившимся в голове. Не с первого раза ухватил пальцами пушистую куницу. Наконец неуклюже сгреб, поднял, сунул за пазуху. Нежный мех защекотал озябшее тело.

Вихорь послушно подогнул передние ноги, и Ратша влез ему на спину. Деревья водили перед ним хоровод. Он лег в гриву лицом, и конь понес его обратно в лес, как домой.

Пожалеешь тут, что вправду не оборотень, не волкодлак, заговоренной шкурой покрытый…

Молодой карел оказался все же вынослив и крепок на диво: на другой день стал приподниматься на локте, отрывать рассаженную щеку от подушки. Пытался и ноги с лавки спускать, но Всеслава ему запретила. Пелко послушался, слова не сказал поперек. Случившееся стояло перед ним во всех мелочах, и он жестоко краснел не то, что от одного вида ее – от звука шагов…

Вооруженные друзья снова без лишних слов поселились в избе. Боярыня скармливала прожорливым парням заготовленную к свадьбе вкусную снедь и только вздыхала. Думала жениха угощать, а ели ребята, невесту от того жениха охранявшие!.. Жалеть или радоваться – не знала. Страшней страшного был Ратша и не люб никому, а все же быть бы за ним доченьке, что за крепкой стеной. Да и привыкла уже вроде к такому-то зятю… Не было рядом родимого – посоветоваться. Путалась боярыня в собственных надеждах и страхах, посматривала на Пелко, впервые за всю эту осень спавшего по-людски – в тепле, на чистой лавке, под ласковым одеялом. Тощ парень, и рубашка на нем сплошными заплатками, а нож на поясе что бритва, и Ратши грозного не забоялся, не убежал, Всеславушку не бросил… А лицо у корела мальчишеское еще, и глаза ясные и серые, как лесное озеро в ветреный день…