Я обернулся. То была Дженни, тоже спустившаяся сюда и услышавшая у двери последние произнесенные нами слова.

— Ах, это ты, Дженни… — отозвался я.

Затем, с жестом, в котором признаюсь, дорогой мой Петрус, несколько чувствовалось мое испорченное настроение, я договорил:

— Принимай то, что посылает тебе твой отец, — клавесин и ноты романса. Учитель утверждает, что и слова и музыка написаны господином Смитом.

— А по какому поводу отец посылает мне это? — с улыбкой спросила Дженни, подставив мне свой лоб для поцелуя.

— По случаю твоего дня рождения, дорогая моя Дженни, — ответил я, в свою очередь улыбнувшись и забыв всякую дурную мысль, — ведь именно сегодня твой день рождения; я это знал, хотя и не дарю тебе ни клавесина, ни музыки, ни стихов…

— Ты, дорогой мой Уильям, — откликнулась Дженни с чарующей нежностью в голосе, — ты даришь мне свою любовь, ты даришь мне счастье… Что еще, Господи, можешь ты мне дать?! И чего мне еще просить у Всевышнего, кроме того, чтобы он сохранил для меня эти блага, которых я недостойна?!

И Дженни возвела к Небу свои чудесные голубые глаза и воздела обе бело-розовые руки, которые я покрыл горячими поцелуями, в то время как она негромко молилась.

Затем подобно любопытному ребенку, спешащему насладиться новым подарком, она, прыгая от радости, воскликнула:

— Ах, до чего же милое фортепьяно!.. И как же щедр мой отец!.. Посмотрим теперь, столь же хорошо звучит инструмент, как он выглядит!

И в ту же секунду с уверенностью, легкостью и гибкостью, присущими настоящему музыканту, она пробежала пальцами по клавишам, извлекая блистательный и гармоничный аккорд.

Я замер в изумлении. Я слышал, как г-н и г-жа Смит говорили о музыкальном таланте их дочери, но не придавал значения их словам, и вот при первых же звуках инструмента я понял: передо мной законченная пианистка.

— Но, — сказал я, — удивительное это дело, дорогая Дженни!..

— Что именно? — спросила она, повернувшись ко мне.

— А вот что: читая стихи Грея, ты доказала мне, что ты не чужда поэзии; показав мне свой очаровательный рисунок домика, ты доказала мне, что ты художница, и вот сегодня одним-единственным аккордом ты доказываешь мне, что ты пианистка! Скажи мне, как ты всего этого достигла и почему я ничего об этом не знал?! Это тоже были сюрпризы, которыми ты хотела меня удивить?

— Послушай, — ответила мне жена, — помнишь ли ты ту, ту незабываемую поездку в Ноттингем, когда матушка превратила меня в городскую даму, вместо того чтобы позволить мне остаться самой собой, то есть простой деревенской девушкой?

— Да… то был счастливый для меня день, поскольку с него начинается мое счастье.

— Так вот! Поэзия, живопись и музыка представляли собой замаскированные батареи, которые должны были поочередно давать залп, чтобы принудить господина Уильяма Бемрода сложить оружие и безоговорочно сдаться на милость своего победителя, мисс Дженни Смит. Правда, в начале боя господин Уильям Бемрод благодаря неожиданной военной хитрости сорвал мой план сражения, и в конце дня, как я и опасалась, триумфатором стал он, а мисс Дженни Смит оказалась побежденной; счастливое поражение, которым я горжусь больше, чем победой, поскольку именно моей смиренности и моей слабости я обязана твоей любовью! Следовательно, дорогой Уильям, с того времени, как ты полюбил меня такой, какая я есть, зачем искать чего-то иного?! Я есть и буду такой, какой ты хочешь меня видеть. Кладбище, куда ты меня привел, напомнило мне стихи Грея, и я прочла эти стихи наизусть; высказанное тобою желание заставило меня взять в руку кисть, и я нарисовала пейзаж, как ты того захотел; неожиданный подарок моего отца подставил под мои пальцы клавиши фортепьяно, и пальцы сами собой коснулись клавиш и извлекли аккорд, который ты только что услышал… А теперь, дорогой Уильям, будешь ли ты рад, если я стану хорошей хозяйкой дома, совсем простой и невежественной? Я забуду стихи, снова спрячу в шкаф коробку с красками, закрою фортепьяно, и не будет даже речи о поэзии, живописи или музыке? Желаешь ли ты этого? Только скажи — и все будет тотчас исполнено.

— О нет, нет! — воскликнул я, прижав Дженни к груди. — Оставайся такой, какой тебя создали природа и воспитание, дорогая Дженни! Древо моей радости, я потерял бы слишком много, если бы ветер оборвал твою листву или солнце иссушило бы твои цветы!.. А теперь давай посмотрим стихи и музыку господина Смита.

Признаюсь, дорогой мой Петрус, эту последнюю фразу я произнес не без иронии.

Мне было любопытно послушать стихи и музыку деревенского пастора, будто сам я не был таким же простым и смиренным священником.

Но, как я Вам уже говорил, у каждого есть свой излюбленный грех, и я очень боюсь, как бы моим излюбленным грехом не оказалась гордыня.

Мелодия предварялась ритурнелью.

Дженни начала играть пьесу и завершила ее с безупречной точностью: поистине, жена моя была великолепной пианисткой.

Затем наступила очередь куплетов, и тут из ее уст полились звуки — нежные, гармоничные и прозрачные.

Благодаря Дженни поэт обрел те же самые достоинства, что и композитор, так как ни одна нота не оказалась пропущенной, ни одно слово — утраченным.

К великому моему изумлению, пьеса, хоть и простая, сочинена была искусно и немного напоминала мне старинную немецкую музыку.

Что касается слов, то должен признаться, дорогой мой Петрус, они меня очаровали.

Они представляли собой нечто вроде басни, озаглавленной «Дерево и цветок».

Старый дуб дает советы юной розе, которая родилась под его сенью, спасавшей ее от ветра и солнца; дуб, потеряв уже свою листву и предчувствуя, что вскоре он падет под ударами топора в руке страшного дровосека, который зовется смертью, объясняет бедной розе-сиротке, как ей выжить, когда его не будет на свете.

По мере того как первый куплет сменялся вторым, а второй — третьим, я все ниже склонял голову, понимая, что здесь пребывает сама естественность.

Эти три куплета, должно быть, потребовали у г-на Смита не больше часа работы, в то время как я, стремившийся творить искусство, смешивая современность с античностью, элегичность с лиризмом, трудился три дня, но так и не достиг цели.

Поэтому, когда Дженни закончила, когда угас последний слог песни, когда улетела последняя нота ритурнели, Дженни, несомненно не понимая причин моего молчания, повернулась в мою сторону, пытаясь понять, что со мной происходит.

Весьма озабоченный, я стоял, опустив голову и скрестив руки на груди.

— Друг мой, — обеспокоенно спросила Дженни, — что это с тобой?

Я покачал головой, как человек, которого вырывают из глубокого раздумья.

— Дело в том, дорогая моя Дженни, что я, как мне стало понятно, настоящий глупец.