Для Черчилля, прорицавшего будущее, это был удобный случай, чтобы выступить с обвинительной речью против действий, или, скорее, бездействия, всех предыдущих правительств: «Пять лет благих решений, повисших в воздухе, пять лет, потраченных на усердные поиски самого легкого пути выхода из тупика, пять лет, в течение которых Британия медленно, но верно теряла свое могущество. Настало время посмотреть правде в глаза, довольно обманывать самих себя, мы должны реально оценить масштабы бедствия, постигшего мир. Мы оказались перед лицом величайшей катастрофы, обрушившейся на Великобританию и Францию. Не нужно тешить себя напрасными надеждами. Отныне мы должны принять как данность факт, что страны Центральной и Восточной Европы попытаются заключить с нацистской Германией в случае ее победы мир на самых выгодных для себя условиях». Ведь отныне на системе альянсов был поставлен крест и проникновению нацизма в придунайские страны и на берега Черного моря, вплоть до Турции, ничто не мешало. «Без единого выстрела» Гитлер день за днем обращал в свою веру все новые страны Центральной и Восточной Европы.

Черчилль итожил: «Мы потерпели поражение, не участвуя в войне, и последствия этого поражения еще долго будут напоминать о себе». Он закончил свою речь предостережением, долгое время не терявшим своей актуальности: «Не думайте, что опасность миновала. Это еще далеко не конец, это только начало грандиозного сведения счетов. Это лишь первый тревожный звонок. Мы лишь омочили губы в чаше бедствий, из которой мы будем пить не один год, если не сделаем последнего усилия, чтобы вновь обрести бодрость духа и силы сражаться»[223].

Само собой разумеется, не эти речи привлекли сторонников к Черчиллю и избавили его от одиночества. К концу 1938 года ему исполнилось шестьдесят четыре года, в партии тори он был одиночкой и никогда еще не ощущал этого так остро, как теперь, от власти его отстранили десять лет назад, казалось, на карьере Черчилля можно поставить крест. Ан не тут-то было. События 1939 года развернули фортуну к нему лицом. В середине марта все встало на свои места, немецкие войска заняли Прагу, Мюнхенские соглашения превратились в пустую и ненужную бумажку.

Отныне все изменилось. Грянувшие события подтвердили слова неугомонного пророка. Черчилля никто не слушал, а между тем его пророчества сбывались у всех на глазах. Он был прав, это его противники ошибались, политика «умиротворения», когда-то единодушно приветствуемая обществом, оказалась ловушкой, ошибкой. Люди поняли, что «временный мир» — всего лишь преддверие войны, ведь на польской границе уже готов был разразиться новый кризис. Словом, Черчиллю удалось восстановить свою репутацию. Однако, несмотря на то, что популярность его росла, а в начале лета в прессе развернулась целая кампания, предпринятая с целью вернуть Черчилля в правительство, ничего еще не было решено. Об этом свидетельствовал опрос общественного мнения, проведенный в марте 1939 года. Респондентам был задан вопрос: «Кого бы Вы выбрали премьер-министром, если бы Чемберлен ушел в отставку?» Тридцать восемь процентов опрошенных предпочли Идена и лишь семь процентов — Черчилля, столько же голосов набрал и лорд Галифакс.

Как это ни парадоксально, но у Черчилля на данном этапе все же было два решающих, как потом оказалось, козыря. Ему вдвойне повезло: Уинстону благоволили обстоятельства, ведь следовавшие друг за другом события словно уговорились заставить окружающих признать его правоту. А поскольку Черчилля давным-давно отстранили от власти, то теперь это оказалось ему на руку, ведь на него не пала ответственность за все неудачи, случившиеся за время его отсутствия. Звезда Черчилля вновь засияла для будущих свершений. Вот что он сам написал по поводу этого неожиданного поворота судьбы: «Над моей головой парил невидимый ангел, укрывавший меня своими крылами»[224].

«Война — это ужасно, но рабство — еще хуже», — говорил Черчилль в начале 1939 года[225]. Как только Соединенное Королевство объявило войну Германии в одиннадцать часов утра 3 сентября 1939 года, он, обращаясь к парламенту, сразу же заговорил об идеологической подоплеке этой войны. Для него смысл происходящего был очевиден: свободным народам Европы предстоит беспощадная борьба за человеческое достоинство. «Мы сражаемся, — объяснял он, — вовсе не за Данциг и не за Польшу. Мы сражаемся, чтобы спасти целый мир от фашистской тирании — этой чумы — и чтобы защитить все самое святое, что есть у человека»[226].

В тот же день Чемберлен, убедившись, что вернуть Черчилля в правительство необходимо, предложил ему пост первого лорда адмиралтейства, а также право голоса в военном совете. И вот наш мятежник вновь в здании адмиралтейства, на том же посту, с которого он, униженный и опороченный, ушел в мае 1915 года. И сразу же, как гласит легенда, на все корабли и на все базы британского военно-морского флота, разбросанные по всему земному шару, был послан сигнал — всего два слова: «Уинстон вернулся». Предание об этом триумфальном послании получило такое распространение, что о нем стали упоминать во всех биографиях, научных сочинениях, учебниках, альбомах. Бесспорно, история очень красивая («если это и не правда, то придумано отменно»), но надо признать, что это всего лишь легенда. Официальный биограф Черчилля Мартин Гилберт просмотрел все доступные архивы, но нигде не нашел упоминания о пресловутом сигнале[227]. А вот в чем сомневаться не приходится, так это в том, что известие о назначении Черчилля первым лордом было с радостью принято флотом. Теперь все было иначе, чем в 1914—1915 годах, — теперь военные моряки верили Черчиллю.

Первый лорд, по своему обыкновению, едва обосновавшись в адмиралтействе, сразу же развернул бурную деятельность. Он вдохнул в свое ведомство новую жизнь, разбудил дремавшую в нем энергию, установил хорошие отношения с первым морским лордом адмиралом Дидли Паундом и с руководителями различных служб. Историки давно пытаются выяснить, остался ли Черчилль таким же властным и по-прежнему ли вмешивался в ход военных операций, как и во время Первой мировой войны. В связи с этим острая полемика разгорелась между американским историком Артуром Мардером, видным специалистом по истории британского флота, и капитаном корабля Стивеном Роскиллом, официальным историком британского флота. Мардер утверждал, что, несмотря на свою активность, Черчилль не посягал на полномочия штаба и отдельных служб военно-морского флота. Роскилл же, напротив, уверял, что и адмиралтейский корпус, в частности, Паунд, и капитаны кораблей неоднократно получали неуместные приказы от самонадеянного первого лорда. По правде говоря, Черчилль, по-видимому, извлек урок из прошлых неудач и теперь старался сдерживать неуемное желание всюду совать свой нос. Он, насколько это позволял его темперамент, умерил пыл и уже не так часто вмешивался в дела подчиненных.