— Есть, сэр.

— Сделайте соответствующее оповещение пассажиров, объявляя на борту чрезвычайное положение и особо подчеркивая мои приказы. Нарушители будут сурово караться. Эти правила обязательны для всех без исключения, вне зависимости оттого, насколько богатым или влиятельным является или объявляет себя то или иное лицо.

Вновь последовало долгое молчание. Ле Сёр ожидал, когда прозвучит самое существенное распоряжение.

— Это все, мистер Ле Сёр.

Но первый помощник не двигался с места.

— Капитан Каттер, простите, что упоминаю об этом, но вы, конечно, измените курс на Сент-Джонс?

Взгляд Каттера остановился на нем и тут же заледенел.

— Нет.

— Почему, сэр?

— У меня нет обыкновения обсуждать приказы с младшими по званию.

Ле Сёр опять сделал глотательное движение в безуспешной попытке расслабить горло.

— Капитан, если мне будет позволено…

Но Каттер прервал его:

— Мистер Ле Сёр, попросите на мостик старшего помощника и оставайтесь в своем жилом помещении впредь до дальнейших распоряжений.

— Есть, сэр.

— Это все. Мистер Кемпер, вы также можете вернуться к своим обязанностям.

И, не говоря больше ни слова, Каттер продолжил мерить шагами капитанский мостик.

Осторожно, очень осторожно, Пендергаст вынес рассыпающийся ящик на свет и, приладив к глазу ювелирную лупу, при помощи пинцета начал разбирать скопившийся внутри мусор: мертвых насекомых, частички смолы, опилки, волокна, — помещая отобранные предметы в маленькие пробирки, извлеченные из кармана пиджака. Покончив с этим, присоединил крышку к ящику, с величайшей осторожностью собирая конструкцию заново, и убрал обратно в сейф, на то же место, свободное от опилок. Запер сейф, прикрыл дверцы шкафа из тикового дерева и отступил.

Оставалось девятнадцать минут.

Блэкберн припрятал искомый объект где-то в своей обширной каюте.

Пендергаст оглядел салон-гостиную, внимательно изучая каждый находящийся в ней предмет. Размеры многих позволяли сразу их исключить. Но других, более или менее подходящих, было слишком много для того, чтобы должным образом изучить их за четверть часа.

Спецагент поднялся по лестнице и обследовал спальни, ванные и спортивный зал. Блэкберн, как он заметил, отделал заново лишь гостиную; верхние же комнаты, если не считать шелковых покрывал с монограммой в виде большой помпезной буквы Б, сохранили изначальную отделку.

Пендергаст вернулся в гостиную и, стоя в центре комнаты, обвел ее внимательным взглядом, останавливаясь на каждом объекте поочередно. Даже если исключить все предметы, не являющиеся ни тибетскими, ни индийскими, а также изготовленные позже двенадцатого века, все равно их оставалось слишком много. Было здесь, например, железное ритуальное копье, украшенное золотой и серебряной насечкой; ритуальный тибетский кинжал пхур-бу из литого золота, с трехгранным лезвием, выходящим из пасти мифического морского чудища Макара; несколько длинных молитвенных мельниц, искусно вырезанных из слоновой кости, в серебре, с высеченными на них мантрами; серебряный дорже[42], инкрустированный бирюзой и кораллами, а также несколько древних живописных полотен — тханок и мандал.

Вещи из ряда вон, но которая из них — если вообще она здесь присутствовала — Агозиен, ужасный и запретный предмет, что очистит Землю от человеческой заразы?

Взгляд Алоиза остановился на изумительных тханках на стене, изображавших тибетских божеств и демонов. Окаймленные шелковой парчой, эти предметы использовались как объекты медитации. Первый представлял собой изысканный, утонченный образ сострадательного Будды, бодхисатвы Ава-локитешвары[43]; рядом находился свирепый образ демона Ка-лазига, с когтями, тремя глазами, в головном уборе из черепов, неистово пляшущего в пламени костра. Пендергаст изучил тханки с близкого расстояния с помощью лупы, затем выдернул по шелковой ниточке с краю каждой из них и тоже изучил.

Затем перешел к самой крупной из мандал, висящей над газовым камином. Она представляла собой поразительно замысловатое метафизическое изображение космоса, являясь в то же самое время магическим отображением внутреннего состояния просветленного Будды, а также схематическим планом какого-то храма или дворца. Мандалы считались объектами религиозного созерцания, вспомогательным средством при медитации, а их пропорции, магически сбалансированные, очищали и успокаивали. Созерцать мандалу означало прикоснуться, пусть и кратковременно, к изначальной пустоте, ощутить божественное «ничто», которое лежит в сердце просветления.

Пендергаст взирал на прекрасную мандалу, и его взгляд точно магнитом притягивало к центру изображения; при этом детектив ощущал исходящее от нее знакомое состояние умиротворения и свободы от суетных привязанностей.

Это ли Агозиен? Нет: в этом предмете не было угрозы, не ощущалось опасности.

Детектив посмотрел на часы. Блэкберн вернется через двенадцать минут. Больше не осталось времени обследовать отдельные предметы. Вместо этого спецагент вернулся на середину комнаты и остановился там в напряженном раздумье.

Агозиен находился где-то здесь, в комнате, в этом не было сомнений, но дальнейшие поиски на ощупь стали бы пустой тратой драгоценного времени. На ум пришло буддийское изречение: «Когда перестаешь искать, тогда находишь».

Он опустился на чрезмерно мягкий диван Блэкберна, закрыл глаза и медленно, спокойно освободил ум. Когда пришло умиротворение, когда исчезла тревога за то, найдется ли Агозиен, Пендергаст открыл глаза и еще раз обвел взглядом комнату, сохраняя сознание пустым, ум ясным и спокойным.

И тогда его взгляд потянуло к прелестной картине Жоржа Брака, скромно висящей в углу. Детектив смутно припомнил эту картину, ранний шедевр французского кубиста, недавно выставлявшийся на аукционе «Кристи» в Лондоне и приобретенный, как ему помнилось, неизвестным покупателем.

Со своего места на диване Пендергаст смотрел на картину без напряжения, с раскрепощенным удовольствием.

Оставалось семь минут.

Ле Сёр столкнулся с Мейсон у входа на капитанский мостик. Увидев его лицо, она остановилась.

— Старший помощник Мейсон… — начал Гордон и осекся. Мейсон смотрела на него, но на ее лице не отражалось никаких эмоций. Она выглядела все такой же холодной и уравновешенной, волосы забраны под капитанскую фуражку, ни одна прядь не выбивается. Только глаза выдавали глубокую усталость.