Он вслушивался в то, что она говорила, потому что каждое слово заново подтверждало ему, что это и в самом деле она, и произносилось неповторимо ее, особенным голосом, но дело было не в значении того, что она произносила, а в той все сильнее и сильнее разгорающейся радости, которая внезапно наполнила его так, как будто он первый раз вышел в весенний, расцветший последней былинкою сад после долгой болезни.

Париж, 1960 г.

Пишу наспех. Только что пришли домой. Сегодня доктор Пера подтвердил нам диагноз. У Георгия рак левой почки с метастазами в легкое. Надежд на выздоровление никаких.

– Русский человек, – сказал ему на это Георгий, – привык надеяться на Бога, а не на таблетки.

Доктор Пера только пожал ему руку обеими руками. Мы вышли с мужем на улицу, пошли по бульварам в сторону Ситэ. Сначала говорили о каких-то пустяках, быстро говорили, себя не слышали. По дороге остановились в аптеке, взяли лекарство для инъекций на случай сильных болей. Доктор Пера спросил, можно ли рассчитывать на Верину помощь, она ведь госпитальная медсестра и живет недалеко от нас. Я сказала, что, разумеется, можно. У нас, кстати, огромная квартира, нам двоим и не нужна такая, и мы с Георгием много раз предлагали ей переехать к нам вместе с мальчиком после Ленечкиной смерти, она бы экономила в этом случае большие деньги. Но Вера – это Вера. Зачем мы ей!

Господи, что я пишу? Муж мой помирает, а я забочусь об отношениях с невесткой! С ума я, что ли, сошла? У самого входа в аптеку – огромное желтое зеркало. Увидела нас с Георгием в этом зеркале и почувствовала, что вот и закончилась жизнь. Страшно мне? Мне страшно. Смотрю на своего мужа и думаю: бедный мой! Прожили тридцать восемь лет вместе, спали на одной кровати, ели за одним столом, а у каждого на уме было что-то свое, и каждый смотрел на другого с тоскою, словно мы чего-то каждую минуту ждали, да так и не дождались.

Покормила его обедом сейчас, прилег отдохнуть. Похудел, половина осталась. После того как он поспит, пойдем к Верочке. Нужно уговорить ее пожить с нами. Завтра обещали сильный дождь, а то бы нужно поехать на кладбище и мальчика взять с собой. Вера его возит на могилу только дважды в год – на Пасху и на Рождество, а это неправильно. И нужно с ребенком говорить об отце почаще, рассказывать ему, каким он был, какие игры любил, как заботился о животных. Георгий, кстати, уверяет меня, что Митенька наш – больше русский, чем Леня. Он говорит: «Вот ты увидишь, он у нас как Пьер Безухов будет, я в нем это чувствую. А в Лене много было разболтанного, европейского, не нашего». Но Митя ведь еще дальше от России на целое поколение! Откуда же в нем это «наше»? Георгий, конечно, про другую Россию говорит, я его понимаю. Та Россия, которую он в Мите хочет увидеть, только в книжках осталась. Что-то я опять не то пишу.

Главное – правильно Георгия кормить сейчас, и чтобы он гулял побольше. Курить он уже бросил, значит, на легкие будет меньше нагрузки. В церкви нужно бывать. Я всегда говорила, что мы мало стали в церкви бывать. Горе нас переломило. Что я пишу. Я о другом должна думать. О другом. Если бы я Георгию не лгала, как проклятая, было бы у него больше сил? Мне теперь кажется, что это я у него силы отнимала. Мне прибавлялось, у него отнималось. А вдруг он от этого, от отнятого, заболел сейчас, кто знает? Когда людей не любят или им кажется, что их не любят, они ведь болеют, а многие даже умирают, мне всегда так казалось.

Как он похудел, господи. Родной мой. Родной мой! Родной мой. Пера сказал, что сейчас какое-то есть новое лечение, но в нашем случае оно не годится. Откуда же он может знать, что оно не годится?

Шанхай, 1938 г.

Мы с доктором Рабе в Шанхае. Кругом война, столько горя, а здесь работают все рестораны и магазины, шум, автомобильные гудки, огни, вспышки рекламы, сверкают витрины. Идет дождь почти непрерывно. Рикши на велосипедах похожи на только что слепленные из мокрой глины фигурки. Шанхай показался мне еще экзотичнее, чем я представляла его себе по письмам Патрика. Город наводнен русскими, многие из них живут богато и работают по своим специальностям, но многие бедствуют, особенно женщины и молодые девушки, которые приезжают сюда в целях заработка из Харбина, где они воспитывались в тихих и богобоязненных семьях. Здесь им приходится идти официантками в рестораны и даже торговать собой. Русская колония кажется очень на первый взгляд сплоченной, но мне уже объяснили, что это не так. Сплошные доносы и сплетни, как всегда и везде. Есть русские, которые хотят вернуться обратно в Россию и создали даже Союз возвращения на Родину, но их меньшинство. Два других союза – Союз монархистов и Союз русских инвалидов, наоборот, настроены очень лояльно по отношению к Германии и раздувают антисоветскую пропаганду. Город поделен на английскую и французскую зоны, попадая в которые чувствуешь себя словно в Европе, только еще более многолюдной, красочной и шумной. Соединение ужасов войны с тем, что многие люди так роскошно живут здесь и закрыли глаза на то, что одновременно с их роскошной жизнью рядом льется кровь, напоминает мне Москву, где женщины приезжали в Большой театр на автомобилях с шоферами, закутанные в песцы и чернобурки, а город был весь наводнен бездомными детьми и нищими.

Доктор Рабе не очень многословен, поэтому мне приходится по крупицам вытягивать из него факты. Он, например, рассказал мне, что похищения с целью выкупа или получения важной информации – самое обычное дело в Китае, и знаменитый Чан Кайши, о котором я столько уже слышала, тоже был похищен несколько лет назад военными заговорщиками, которые требовали от него прекратить войну с коммунистами и вместо этого создать вместе с ними антияпонскую оппозицию. Но Чан Кайши был вскоре освобожден, а моего Патрика, похищенного неизвестно с какой целью, убили на девятнадцатый день.

– Китайская цивилизация сильно отличается от европейской, хотя и значительно старше ее. Она не облагородила, а только еще больше ожесточила их азиатские головы, – сказал доктор Рабе.

Я чуть было не спросила его, так ли он уверен, что цивилизация облагораживает европейские головы и сможет удержать людей от окончательной катастрофы. Но я не спросила. Когда я однажды попробовала рассказать ему о России, он меня оборвал. Доктор Рабе не считает Россию Европой, и у него к ней такое же снисходительное отношение, как у образованного белого человека к безграмотному черному или желтому. Он все еще верит в чистоплотность и порядочность Германии и хочет скорее вернуться туда и увидеть все своими глазами.

– Позор, грязь и мерзость всегда шли с Востока! Только на Востоке могло расплодиться такое количество двойных и даже тройных агентов. Люди окончательно перестают понимать, кому они служат и чьи задания выполняют. Если вы даже встретите Лисснера и напрямую спросите его о вашем муже, я не уверен, что он сразу вспомнит, по чьему приказу был похищен ваш муж и зачем его, в конце концов, уничтожили. На его совести слишком много всего, не может же он все запомнить!