Наташа, впрочем, занялась этим, не дожидаясь моего совета. Порой она проявляла удивительную понятливость – что, правда, вообще характерно для женщин. Сейчас из кухни донесся ее голос:

– Кто-то лазил в кастрюли.

– Да, – сказал я. – Это я. Брал свои записи. Больше ничего?

– Как будто нет.

– Хорошо. А тайник?

– Ты обязательно хочешь его видеть?

– Ну, если у тебя есть принципиальные возражения…

– Нет, – сказала она. – Принципиальных нет. Просто… А, ладно.

Мне, откровенно говоря, было просто любопытно: где в малогабаритной квартире можно оборудовать такой тайник, какого не обнаружат специалисты-обыскники.

Наташа вышла из кухни, прошла в комнату. Позвала меня. Я вошел.

– Ну вот, – сказала Наташа. – Это здесь.

– Что же: показывай.

– Да прямо перед тобой.

– Что значит – прямо передо мной? – едва ли не рассердился я. – Если уж речь идет о тайнике, то, надо полагать, он не может находиться перед моими глазами. Однако сразу могу тебя разочаровать: где бы в этой комнате ни заложить тайник, его обязательно найдут. И даже без особого труда.

– Поспорим?

– На что угодно.

– Хорошо. Спорим на то, что мне будет угодно. Только не вздумай потом выкручиваться.

– Ein Wort – ein Mann![8]– заявил я, и хотя это было сказано по-немецки, она, похоже, поняла. Усмехнулась. Отошла в угол. Взобралась на стул. Подняла руку. И извлекла кассету – похоже, прямо из воздуха.

– Э? – сказал я.

– Проигравший платит.

– Постой. Я ничего не понял.

– А это и не обязательно.

– Ты мухлюешь. Она была у тебя в рукаве.

– Думаешь? Хорошо…

Не слезая, она снова двинула рукой – и кассета исчезла. Наташа спрыгнула и подошла ко мне.

– Можешь обыскать. Ну? Убедился? Постой… Куда ты… Ты нахал и грубый насильник! Ну, не сейчас же… Порвешь! Погоди, я сама…

Прошло некоторое время, прежде чем мы вернулись в эту комнату и снова обратились к проблеме тайника.

– Не человек, а маньяк! – заявила Наташа.

Слышать это было очень приятно. Но она тут же продолжила:

– Мы спорили вовсе не на это. И все права остаются за мной.

– Разве я хоть словом заикнулся?..

– Попробовал бы – и в самом деле стал бы заикаться. Скажи: занятия… этим самым (она не сказала ни «занятия любовью», ни «траханьем» – предпочла неопределенно-нейтральное) стимулируют твое мышление?

– Никогда не задумывался.

– И ты до сих пор не понял?

– Я вообще крайне тупой экземпляр.

– Спасибо, что предупредил. Ты, значит, ничего не видишь.

– Почему же? Вижу угол комнаты, гладкие стены…

– Вот-вот. И любой увидит то же самое.

– Ты хочешь сказать, что там… тайник-невидимка?

– Ну, простые вещи ты еще способен сообразить.

– То есть… голограмма?

– В десятку.

– Остроумно.

– Конечно, если руками обшаривать каждый дециметр стены, то на него рано или поздно наткнешься. Но шарить там, где ничего нет, станут в последнюю очередь, верно? А для этого ищущий должен располагать временем. Его бывает достаточно у властей; но тайник заложен не от власти, а от налетчиков. Они же, как правило, спешат.

– Все верно. Вот мои кассеты. Клади их туда же – и побежим. Хотя – постой. А что у тебя там еще?

– Да ничего особенного. Есть одна книжечка. – Она вынула и показала, то была скорее брошюрка. – Возьми – может быть, прочитаешь на досуге…

– Тоже дедовская?

– Нет. Липсис оставил маме – сказал, что любопытно.

Я машинально сунул книжку в карман.

– Бежим. Мы и так уже опаздываем.

– На богослужение? – не удержалась она.

– Сложный вопрос, – сказал я серьезно, – Богу мы служим или кому-то другому. Это мы потом узнаем.

До Николы на сене добрались без происшествий. Храм был маленький, давних времен, но отремонтирован капитально, пожалуй, лет десять назад, а снаружи красился и совсем недавно. Уютная была церквушка, какими в свое время славился город сорока сороков, и хотелось думать, что и Господь в ней не такой, как где-нибудь в кафедральном соборе, величественный и строгий, а – добрый, провинциальный этакий, всепрощающий, похожий на сельского батюшку на склоне лет. Прежде чем войти, я перекрестился по-православному, от правого плеча к левому, в католическом храме пришлось бы наоборот, с левого плеча – потому, может быть, что оно ближе к сердцу. Вообще-то я никогда крещен в православие не был, как и в католичество либо лютеранство, но положил себе за правило в любом монастыре следовать его уставу, чтобы не обижать хозяев. Наташа посмотрела на меня не без удивления, но ничего не сказала. Поняла уже, наверное, что я никогда не делаю ничего без надобности; это и на самом деле так – или почти так.

Отец Николай ожидал нас, как и уговорено было, в левом приделе. Ничего в облике иерея вроде бы не изменилось после того, как мы расстались в зале съезда, и тем не менее выглядел он тут совершенно по-другому: значительнее и, так сказать, органичнее, и наперсный крест его здесь воспринимался уже не как принадлежность униформы, но воистину как великий символ – хотя, если подумать, с таким же успехом символом могло стать любое орудие казни – топор, например, или хотя бы то копье, каким орудовал один из воинов, что окружали крест на Голгофе. Ну да это не мои проблемы.

– Прошу пожаловать, – широким жестом, особенно выразительным, потому что сопровождался он плавным взлетом широкого рукава, пригласил нас отец Николай и первым двинулся в известную ему сторону. Мы пересекли главный неф; я заранее знал, что в алтарь он нас не поведет – туда имеют право входить только лица духовные; но оказалось, что в храме имеется еще достаточно большое количество помещений, комнат и комнаток, как и во всяком – с моей точки зрения – шоу-предприятии. Там, куда он привел нас, стояла купель, в коей крестят младенцев, стол, несколько стульев. Вероятно, то и была крестильная. В ней было теплее, чем в других помещениях храма, и как-то уютнее. Отец Николай пригласил сесть и сам уселся, привычным движением справившись со своим долгополым одеянием.

– Итак, чем могу служить?

– Прежде всего разрешите представиться.

– Я в курсе дела, – отклонил он мое предложение. – Профессор Бретонский объяснил мне, кто вы и с какой нуждой. Я готов ответить, поелику это будет в моих малых возможностях. Спрашивайте.