– Потерпи, цыпочка, потерпи, лапочка.

– Вот что, – взорвалась наконец тетя Антонина. – Я тебя, Ксения, сегодня не звала. Так что можешь идти домой. В милицию я на твое поведение, так и быть, жаловаться не буду, но матери твоей непременно сообщу. Дожили. С голым карликом заявилась. А ты, Геннадий, рюмки спрячь. Не время пить!

– Тоня, – произнес Геннадий миролюбиво, но стакан отставил и рюмку от Удалова отодвинул.

– Может, это в Париже так с мужьями поступают, но у себя мы этого не позволим. В крайнем случае в газету напишу. Там меня знают. А то сегодня я тебя, а завтра ты меня – человек человеку волк, да?

– Тетя Тоня, – пыталась возразить Ксения. – Я же для его блага. Чтобы муж не пил, не гулял, был при доме. Это же любовь!

Но Антонина подошла к Геннадию, вцепилась пятерней в его седые волосы, будто испугалась, как бы он и на самом деле не уменьшился, и ответила твердо:

– Я своего в обиду не дам. Пусть какой ни на есть паршивый да гулящий, но такой уж мне достался, и менять его не буду. Живи со своими штучками, как ты того желаешь, но нас уволь. И если ты еще раз посмеешь с этим уродом ко мне в дом прийти, с порога выгоню. Иди.

Тут Антонина еще раз взглянула на бывшего Удалова, потерявшего от унижений и мучений дар речи, и по ее щекам неожиданно покатились слезы.

Ксения поняла, что делать ей в этом доме больше нечего. Она быстро затолкала мужа в сумочку и, не допив чаю, пошла к двери. Антонина ее провожать не стала, а, когда племянница ушла, повернулась к мужу и сказала сквозь слезы:

– Если выпить хочется, то выпей маленькую.

– Нет уж, спасибо, – отказался Геннадий, который тоже внутренне переживал эту тяжелую сцену.

Антонина уселась, подперла голову ладонью и думала, что счастье – это когда у тебя муж в настоящем размере, и опасалась немного, как бы старик сдуру не вздумал ее в сумку запихать, чтобы не ворчала. И дала себе слово сдерживаться и старика не пилить. И держала это слово два дня, не меньше.

Ксения шла домой не спеша, переживала разлад в семье, сумка раскачивалась в руке, и Удалова бросало из угла в угол. Он хватался за вату, стонал и пытался слизать с себя остатки вишневого варенья.

4

К приходу домой настроение Ксении немного улучшилось. Она поставила сумку на трельяж, между духами и пуд рой, а сама улеглась спать. Решила, что завтра покажет Удалова подруге Римме, которая работала в женской парикмахерской и была большой модницей. И с этой мыслью Ксения счастливо заснула, закрыв дверь в соседнюю комнату, чтобы ночью Удалов криками и стонами не мешал ей спать. Ей снилось, как все женщины города ходят по улицам и носят в сумках, а то и водят на голубых ленточках своих мужчин.

Все спали в шестнадцатом доме. Лишь Удалов мучился, словно граф Монте-Кристо в своей тюрьме, и кипел местью.

Он уже проверил все швы и углы в сумке, но швы были крепкие, а нитки для него – как канаты, не разорвешь. И ножа нет. Даже перочинный ножик остался в кармане утерянных при уменьшении брюк.

Удалов попробовал подпрыгнуть, чтобы достать до потолка, но потолок сумки был далек, не достать. Удалов присел на вату, стараясь придумать какой-нибудь выход и мечтая о том, как, выбравшись наружу, он навсегда уйдет из дома и будет лишь раз в месяц присылать деньги на воспитание детей. Детей было жалко.

Вдруг Удалову показалось, что потолок чуть приблизился. И стенки сумки тоже приблизились. Несмотря на кромешную тьму, ощущение это было совершенно явственным.

Удалов протянул руку вперед, и она уткнулась в материю. Удалов поднялся, без труда дотянулся до крыши. И тут он понял, что действие крупинки кончается.

– Ура! – сказал он шепотом, чтобы не разбудить Ксению и не нарушить благоприятного процесса роста.

Еще ни один ребенок на свете так не радовался росту, как радовался Удалов. Тягостный плен кончался. Без труда Удалов провел рукой по потолку, но застежка молнии находилась снаружи. Становилось тесно. Пришлось сесть.

И тут Удалов немного испугался. Стенки сумки крепкие. Так можно и задохнуться. Рост все ускорялся. Удалов даже не успел позвать на помощь, как его тесно сдавила материя. Сумка оказалась, как назло, крепкой. Голова вжалась в плечи, и коленки отчаянно вдавливались в ребра. И когда Удалов уже готов был завопить от боли и ужаса, сумка со страшным треском разлетелась в клочки, а Удалов грохнулся на пол. Зеркала на трельяже разлетелись вдребезги, осколки пулеметной очередью прошили стекло буфета, пронзив по очереди все чешские бокалы и праздничный сервиз, а упавшая от этого с буфета хрустальная ваза, врученная Удалову восемь лет назад за победу в городских соревнованиях по городкам, умудрилась врезаться в этажерку с любимыми комнатными растениями Ксении. Комнатные растения принялись прыгать вниз и вверх, спасаясь от несчастья, и один из горшков задел люстру, подвески которой принялись выбивать дробь по стеклам и оставшимся до того целыми стеклянным и фарфоровым предметам в комнате. От люстры осталась всего одна голая лампочка, и эта лампочка сама по себе загорелась и осветила помещение, по которому, не в силах остановиться, носились в разные стороны разбитые и поломанные предметы.

Удалов слушал этот грохот и наблюдал разрушение, словно прелестный сердцу балетный спектакль, потому что им владело чувство мести, и месть эта была удовлетворена. И по мере того как разрушение комнаты, в которой было совершено посягательство на самое дорогое – на личную свободу Удалова, заканчивалось, Удалова охватило внутреннее удовлетворение и даже удовольствие. Он уже не сердился ни на Ксению, ни на слишком изобретательного Минца.

Когда через полторы минуты, теряя на бегу бигуди, в комнату ворвалась Ксения, она увидала жуткую картину мамаева побоища. А на полу посреди этого сидел совершенно обнаженный Корнелий Удалов и приводил в порядок удочки, чего не успел сделать перед ужином. До отъезда на рыбалку оставалось всего ничего.

Перед тем как грохнуться в обморок, Ксения успела спросить:

– Это все ты?

– Нет, ты, – ответил Удалов, перекусывая леску.

Профессор Лев Христофорович Минц, который поселился в городе Великий Гусляр, не мог сосредоточиться. Еще утром он приблизился к созданию формулы передачи энергии без проводов, но ему мешали эту формулу завершить. Мешал Коля Гаврилов, который крутил пластинку с вызывающей музыкой. Мешали маляры, которые ремонтировали у Ложкиных, но утомились и, выпив вина, пели песни под самым окном. Мешали соседи, которые сидели за столом под отцветшей сиренью, играли в домино и с размаху ударяли ладонями о шатучий стол.

– Я больше не могу! – воскликнул профессор, спрятав свою лысую гениальную голову между ладоней.

В дверь постучали, и вошла Гаврилова, соседка, мать Николая.

– И я больше не могу, Лев Христофорович! – тоже воскликнула она, прикладывая ладонь ко лбу.