себя достаточно окрепшим, чтобы шире развернуть своё дело, — мысленно он так и называл это — «дело». Конечно, с ростом масштабов росла и опасность, но стоило Николаю Касьяновичу взглянуть на несколько тугих пачек с сотенными бумажками, как осторожные мысли сменялись одной, ненасытной — больше…

Далецкий стал усиленно подыскивать подходящий объект. И, как это часто бывает, нужное решение оказалось донельзя простым. Однажды он вдруг посмотрел на Митрофанова тем взглядом, каким исследователь обозревает подопытное животное.

«Митрофанов… М-да, весьма!.. Главный бухгалтер, ответственное лицо…».

Митрофанов!.. Который год выпивает за счёт Далецкого и мыслит это в порядке вещей, как будто что-нибудь даётся даром…

Но действовать напрямик Далецкий сразу не стал. Надо было натянуть достаточно крепкие сети, чтобы они удержали даже такую грузную фигуру, как Митрофанов. Он начал с сухонькой злой жены Митрофанова. Он давно замечал, как загораются завистью её маленькие глаза при каждой новой покупке Далецких, — и ему доставляло, между прочим, удовольствие растравлять эту зависть, во всех подробностях расхваливая новую вещь. А теперь он поступал так не только для удовольствия, но и с определённой целью. Он доводил Митрофанову до того, что зависть начинала бурлить в ней, выплёскиваясь через крап, как вода из кипящего чайника.

Очень часто повторялись, примерно, такие сцены. Далецкий доставал из шифоньера отрез и замечал:

— Отличнейшая материя, весьма!.. И знаете — уплатил сравнительно немного…

Митрофанова острыми глазками прокалывала насквозь и отрез, и Николая Касьяновича:

— Ничего особенного по-моему…

Далецкий всплёскивал руками:

— Помилуйте, уважаемая, взгляните…

Он, как заправский продавец, развёртывал отрез, мял его в руках, жёг ворсинку на спичке, доказывая, что это настоящая шерсть.

— Не знаю, не знаю, — повторяла Митрофанова, а завистливый взгляд её прочно прилипал к отрезу.

Николай Касьянович добивал её:

— Вам было бы к лицу, весьма…

Он подводил женщину к зеркалу и накидывал на неё материю:

— Полюбуйтесь!..

Митрофанова невольно прижимала материю к себе, но в следующее же мгновение отбрасывала её и вскипала:

— Не знаю, откуда у вас берутся деньги…

— Трудовые сбережения, уважаемая, — свёртывая отрез, вытягивал губы трубочкой Николай Касьянович. — Трудовые сбережения…

Далецкий знал, что Митрофанову не будет теперь покоя весь вечер, а то и всю ночь: в миниатюрной жене его копилось столько желчи, что её с избытком хватило бы на десяток человек.

Такие продуманные точные удары Николай Касьянович наносил несколько раз. Затем, решив, что достаточно, он приступил ко второму пункту программы. Предварительно накалив Митрофанову как следует, он предложил:

— Если желаете, могу уступить вам…

Митрофанова, только что хаявшая очередной отрез, едва не выхватила его из рук Далецкого. Но спохватилась:

— А деньги — сейчас?

Николай Касьянович задумался:

— Пожалуй, в силах подождать, уважаемая. Расписочку только позвольте: дружба, конечно, дружбой, но табачок…

Так же непринуждённо было подсунуто Митрофановым ещё несколько вещей, и ещё несколько расписок спрятал у себя Николай Касьянович, пока, наконец, не убедился: пора! За дружеским ужином он, будто случайно, вынул из кармана лоскуток кожи и воскликнул:

— Забыл, забыл!.. Специально принёс показать жене. Вы не видели ещё, — он обратился к Митрофанову, — какую кожу привезли к нам на базу? Прекраснейший товар, весьма…

Он потряс лоскутком:

— Для дамских туфель — лучшего и не придумаешь…

Николай Касьянович вдруг сосредоточился:

— Знаете ли, у меня мелькала мысль… Можно было бы устроить немного кожи вам… и мне…

И сам же прервал себя:

— Хотя, зачем же?.. Пойдут слухи, разговоры… Весьма!

— Покажите-ка, — сказала Митрофанова, чей взгляд уже сосредоточился на лоскутке кожи.

— Милости прошу, — услужливо подал лоскуток Далецкий и промолвил: — Да, конечно, было бы не совсем удобно… Разве вот… Но нет, неловко!..

Николай Касьянович бил наверняка: на следующий лень Митрофанов отвёл его в сторону и сам спросил:

— Как вы предлагали… ну, о коже…

Большое бежит за малым. Следующий разговор с Митрофановым Николай Касьянович вёл уже без посредства его жены, и разговор шёл о коже не на две пары туфель, а на несколько десятков пар…

Бывают у человека минуты, когда он понимает, что достиг всего, чего желал. Именно это чувствовал теперь Николай Касьянович. К радости обладания деньгами прибавлялась доселе неведомая ему радость власти. Они все были в его руках, он сжимал и разжимал кулак, — вот в этом кулаке, — они все — сначала Митрофанов, потом несколько других, наконец, Верочка, — ею занимался уже по поручению Николая Касьяновича Митрофанов, ему было удобнее. Верочка начала с партии материи, предназначавшейся для декораций, а отправленной совсем в другое место…

Они все — Митрофанов, Верочка, прочие — работали на Николая Касьяновича. Он ликовал, он дышал полной грудью, он торжествовал над обстоятельствами. И ни на одно мгновение не появлялась у него мысль о том, что он теперь даже не просто ворон, а вожак целой стаи воронов, которые, как известно, счастливы и жирны тогда, когда несчастливы другие. Одна только мысль омрачала Николая Касьяновича: он изменил своей извечной осторожности. Что если?.. Что если?..

Николай Касьянович чуть бледнел и судорожно потирал вспотевшие ладони:

— В зависимости от обстоятельств!..

Повторение пройденного

Шагая в темноте по деревянной лестнице-спуску в «Лого́вку», Григорий Михайлович Смирнов по привычке механически отсчитывал ступеньки: до первой площадки их должно быть двадцать семь, затем двадцать две, дальше — двадцать восемь… И в то же время он старался вспомнить: в каком журнале он читал статью, мысль о которой не оставляла его после тех резких слов:

— Не разглядел!.. Видит всё в чёрном свете…

В статье говорилось о дефекте зрения, развивающемся у людей к старости, — глаза начинают постепенно всё хуже воспринимать светлые лучи, и потому нормальными им кажутся уже лучи более тёмные. Приводился пример: за несколько лет до революции какой-то сумасшедший, проникший в Третьяковскую галерею, изрезал ножом знаменитую картину Репина «Иван Грозный и его сын». Картину реставрировали, и для оценки работы вызвали самого художника. Репин, имевший в то время за плечами уже немало лет, остался доволен, но неожиданно пожелал кое в чём исправить самого себя. Немедленно были доставлены краски, палитра, и художник приступил к делу. Когда же он кончил, присутствовавшие только пожимали плечами и недоумённо переглядывались между собой: художник явно испортил картину, — все красные тона он заменил иссиня-фиолетовыми. И, когда Репин ушёл, решились на крайнюю меру — смыли краски, которые только что добавил художник. Всем было невдомёк, что у престарелого художника уже развился тот самым дефект зрения, когда светлые лучи не воспринимаются… Или, задумался Смирнов, как это формулируется точно-глаз перестаёт улавливать в спектре… Всё-таки оптика осталась для него самой слабоосвоенной областью физики, не то, что механика, термодинамика, электротехника…

— Чёрт! — вдруг выругался он, споткнувшись и едва