Присесть не получилось. Взяв по стакану обжигающего бледного чаю, налитого из самовара, над которым хлопотала языкатая бабенка в цветастом платке, и по пирожку с ливером, они отошли в сторонку, где им удалось переговорить.

Люба, несмотря на свои девятнадцать лет, за время общения с Штюрнером усвоила истину: мужчине никогда нельзя говорить всю правду, на него лучше действует полуложь, да и сказать ее проще. И еще: чтобы добиться желаемого результата, обязательно надо сначала говорить мужчине то, что он хочет услышать, а уж потом — что надо тебе.

Она рассказала ему свою историю, смешивая правду с вымыслом, показав себя перед Володей совсем не такой, какой была на самом деле. Работа в казино для нее каторга, она уже не может смотреть на ненавистные рожи фашистов, но уйти оттуда нельзя — сразу пошлют в Германию, а этого никак нельзя допустить, поскольку она в ответе за сына прежних хозяев. Люба, понизив голос, рассказала о наказе супругов Ройтман, погибших в Бабьем Яру. Какое-то время они прожили более-менее спокойно, но теперь один эсэсовский офицер, Штюрнер, стал ее домогаться, не дает ей проходу. Она боится, что однажды он ворвется в ее квартиру и обнаружит там Мишу. Переправить мальчика к своим родителям в село она не может — в его метрике указаны имена родителей и национальность. Да и в селе мальчик не будет в безопасности — там тоже есть полиция.

— Новую метрику ему сделать можно, но для этого потребуется время, не менее недели, — задумчиво произнес Володя.

— Я заплачу — его родители оставили немного денег и ценности, — торопливо сказала Люба.

— Не в деньгах дело, — отмахнулся Володя и помолчал. — Даже с новой метрикой у тебя он все равно не сможет жить — не исключено, что кто-нибудь из соседей случайно проговорится тому, кому не следует, кто он есть в действительности. Отправить мальца к твоим родителям — тоже не выход. Село не город, там каждый новый человек на виду, пусть даже и ребенок. Да и захотят ли они подвергать опасности себя и твоих младших братишек? Ты с ними уже говорила об этом?

— В письме об этом не напишешь — надо ехать туда, а сейчас я этого сделать не могу. А как же домогательства Штюрнера? Может, мне и удастся какое-то время не пускать его в квартиру. Он так настойчив! — Люба вздохнула.

— Надо что-то решать, и как можно скорее, — загорелся Володя. — Я могу увидеться с мальчиком, переговорить с ним?

— Пока нет. Бывший дворник Евсеич теперь полицай, он часто крутится возле нашего дома. Возможно, докладывает обо всем Штюрнеру, и если в мою квартиру придет посторонний мужчина, это может его разгневать, и последствия будут непредсказуемыми, — нашлась Люба.

— Да, ты очень изменилась, уже не та девчонка, какой я тебя помню. Ты даже разговариваешь по-другому, — задумчиво произнес Володя. — Я тебе помогу, обещаю. Через три дня встретимся здесь, на этом месте, в это же время. Расскажи мне, что знаешь о Штюрнере.

— Он лектор-пропагандист, читает лекции по истории Германии в воинских частях, в том числе и для зондеркоманды. Знаю, что у него есть кабинет на Владимирской, в здании гестапо. — Тут она вспомнила: — У меня есть его фотокарточка. — И она достала из сумочки фото, где были засняты сидящие за столиком в ресторане немецкие офицеры, и указала на Штюрнера. Он никогда не фотографировался с ней, не хотел себя компрометировать. Эта фотокарточка оказалась у нее случайно, и носила она ее в сумочке, сама не зная для чего.

— Хорошо, Люба. — Володя взял фотографию и попрощался: — До встречи через три дня.

Когда он исчез в толпе, Люба спохватилась: она так и не узнала, чем он занимается и где живет, жива ли его семья. Но теперь у нее на душе стало спокойно — она была уверена, что Володя обязательно найдет выход из сложившейся ситуации.

Через три дня Люба пришла на условленное место, но Володи там не оказалось. Он так и не пришел, хотя она прождала его два часа. Через пять дней истекал оговоренный Штюрнером срок, и волнение вновь охватило ее. Любу удивляло то, что немец не появлялся, хотя раньше он раз в два-три дня всегда давал о себе знать, а в ночь субботы на воскресенье обязательно оставался у нее ночевать.

Люба крутилась перед зеркалом, оглядывая свою располневшую талию. Живот уже был заметен, и скрыть его не могло ни одно платье из ее гардероба — они были пошиты по фигуре, в обтяжку. Хорошо, что при встрече с Володей она была в шубке — та помогла скрыть ее беременность. Теперь ей следовало носить платья более свободного покроя — они помогут ей маскироваться еще некоторое время.

В дверь квартиры позвонили, Люба подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела Курта — водителя Штюрнера. Она открыла дверь. Иногда эсэсовец присылал своего водителя с запиской или с какой-нибудь передачей. Тот обычно, выполнив поручение, молча уходил — он не владел русским языком.

И в этот раз водитель молча протянул ей газету, но при этом что-то сказал и сбежал вниз по лестнице. Из потока слов она поняла лишь последнее — «ауф фидерзейн». Недоумевая, Люба раскрыла газету и еще больше удивилась — это была местная газета, «Дойче Украинише Цайтунг», но на немецком языке, который она не понимала, так как выучила лишь несколько фраз. Она обратила внимание на небольшую заметку, обведенную красным карандашом, где увидела знакомую фамилию — Штюрнер.

Закрыв дверь, она поспешила к Мише и попросила его перевести заметку. Тот быстро пробежал ее глазами, затем, вооружившись толстым словарем, сел за стол, а Люба уселась напротив, нетерпеливо ожидая, что скажет мальчик. Неожиданно тот легко улыбнулся, по-детски — такую улыбку она давно не замечала на его лице — и у нее отлегло от сердца: значит, в заметке не могло быть ничего плохого.

— Ну что там, Мишаня? — не выдержав, спросила она.

— Здесь сообщается, что в городе партизанами позавчера были застрелены гауптштурмфюрер СС Генрих Штюрнер и шарфюрер СС Отто Ланге. — У нее оборвалось сердце. Услышанное с трудом доходило до ее сознания. Затем голос мальчика сник: — При попытке к бегству один из нападавших был застрелен патрулем военной жандармерии, второй ранен и отправлен в гестапо для допроса. Показательная казнь партизана состоится завтра, в 13 часов, в начале Ровноверштрассе. Взяты сто заложников, которые будут расстреляны за убийство немецких офицеров.

Мальчик посмотрел на дату — газета была вчерашняя. Люба уже не слышала его — она окаменела от горя и сидела прижав пальцы к вискам. Затем, взяв начатую бутылку шнапса, оставшуюся после прошлого визита Штюрнера, прошла в гостиную, налила полный стакан и выпила.

Наступившее через несколько минут опьянение сняло боль в сердце. Она не любила немца, знала, что их отношения временные, но не ожидала такой развязки. Она привыкла к нему, к тому же он был по-своему добр к ней. Неожиданно возникшая мысль заставила ее спешно покинуть квартиру и направиться в сторону Бессарабского крытого рынка — напротив, там, где начинался бульвар Шевченко, был установлен эшафот с виселицами.

Торопясь, она даже не посмотрела в зеркало, надела не модную шапочку, а обмотала голову старым темным шерстяным платком и, уже сойдя вниз, подумала, что ее головной убор совсем не подходит к шубке, но не стала возвращаться.