Брат[10] тогда вышел на площадь. Вместе с Наташей Горбаневской и остальными. Я, конечно, ничего не знала о демонстрации. У меня на тот момент был маленький сын, и если бы информация дошла до меня, это была бы большая дилемма — идти или не идти. Но скорее всего все-таки нет. Хотя Наташа вот пошла с малышом.

У меня к этому времени уже сложился какой-то круг общения. В Абхазии мы отдыхали вместе с Аликом Вольпиным. В конце шестидесятых я познакомилась с Гариком Суперфином. Моя мама дружила с адвокатом Диной Каминской. Правда, совсем плотно общаться с диссидентами я начала уже в семидесятых, после процесса; подружилась с Наташей Горбаневской. Помню, как она посылала меня в Питер, ей было опасно ехать, а там в «Детском мире» продавалась писчая бумага, идеальная для самиздата, очень тонкая, но качественная, белая. Я набила ею целый рюкзак и чемодан. Меня кто-то встретил тогда на вокзале, чтобы помочь и перехватить груз. Вот так все и началось. Сама я никогда не печатала, только фотографировала. У меня школа была с фотоуклоном, и дома мы оборудовали небольшую лабораторию. И когда стали появляться книжки, я их переснимала. «Архипелаг ГУЛАГ», «Доктор Живаго», тамиздата много было. Что могла, то и снимала. А потом стала передавать иностранным журналистам письма, «Хронику текущих событий».

У меня был приятель, американец Джерри Шехтер, шеф бюро «Тайм». В начале семидесятых он уже отработал свой срок и уехал. Но через какое-то время вернулся, и я ему передала несколько пленок стихов Бродского. Это была очень интересная встреча, как в шпионском романе. Мы встретились у телеграфа, он был в длинном плаще. Мы шли к улице Герцена, и я сунула ему в плащ эти отснятые пленки. И в тот же свой приезд он увез рукопись воспоминаний Хрущева. Но ее уже не я передавала.

Западло было жить по их правилам, честно говоря. С этого ощущения все и началось. Я стала подписывать письма, ходить на Пушкинскую площадь в День Конституции, что-то передавала на Запад, что-то нагло диктовала по телефону, протесты, заявления. Мы не боялись. В отличие от родителей, у которых была эта память арестов, мы были непуганым поколением.

Я никогда не была в самом центре событий, в ближнем круге, скорее на периферии. Но когда все меньше и меньше людей оставалось на воле, когда круг сужался, получалось, что и от тебя теперь многое зависит. Нужно было и передачи собирать, и материалы передавать за границу. Вот так я и втянулась.

Папа волновался тихо. А мама была на нашей стороне и тоже довольно много помогала. Она дружила с мамой Владимира Буковского, Ниной Ивановной, и, конечно, была вовлечена в процесс.

Однажды у нас дома Наташа Горбаневская печатала «Хронику», а я восхищалась тем, как быстро она умеет это делать. К тому же Наташа была потрясающим редактором. Она собирала цельные выпуски из множества клочков бумаги, которые приходили из лагерей.

Вот так однажды мы целую ночь печатали эту «Хронику» на какой-то шуршащей папиросной бумаге, а утром надо было ее развозить. И я в шесть утра ловлю такси на Бутырском валу, запихнув штук десять экземпляров под куртку. Смотрю, останавливается черная «Волга», а в ней какие-то милицейские чины впереди сидят. Но отказываться уже как-то неудобно, я села, шурша этой самой папиросной бумагой. Сидела и боялась пошевельнуться, потому что любое движение — и бумага шелестела, мне казалось, это было очень громко. Но, наверное, они не слышали, да и в голову им не пришло меня в чем-то подозревать. Хотя я-то думала, что за мной специально машину подослали. А они меня довезли, взяли деньги и попрощались. Но я на всякий случай адрес все равно другой сказала, чтобы они меня на квартал раньше высадили. Вот так смешно мы развозили «Хронику». Конечно, слежка велась постоянно. Когда Солженицына выслали за границу, у нас была такая операция под названием «Библиотека». Мы по очереди приходили в его квартиру с сумками и выносили книги. Я очень хорошо помню микроавтобус, который тогда за мной ездил. Поэтому я набивала сумку памперсами, тогда они временно вдруг появились, а у Наташи был малыш, Степа, и я делала вид, что везу памперсы. А потом я их выгружала и тащила уже целую сумку книг.

Потом я и маленького сына в это втянула, и это было ужасно. Он выглядывал в окно и докладывал — стоят или нет. Ребенку же ничего не будет… Он вообще был в курсе всего этого дела. Когда моего друга Гарика Суперфина стали вызывать на допросы, квартира была на прослушке постоянно. Потому что он приходил с допросов, я его расспрашивала на кухне. Один раз он что-то такое забыл, и я пошутила, мол, ты в следующий раз возьми с собой маленький магнитофончик для записи. А потом он приходит на очередной допрос, и ему говорят: так, Суперфин, магнитофон на стол. Потом кто-то даже нашел у нас на чердаке прослушивающее устройство, такую маленькую коробочку.

Так что все это было очевидно и не очень приятно. Они втравливали нас в такую игру, кошки-мышки, уйдешь не уйдешь. Смешно, конечно, потому что они были профессионалы своего дела, а мы всего лишь любители. Но страха все равно не было.

Когда они арестовали Гарика, я была в Латвии, с сыном, с мамой, с друзьями. Мы знали, что случилось. И вдруг ко мне прибегают с почты и говорят: вам оттуда звонили. Я спрашиваю: откуда оттуда? — Из КГБ районного центра Тукумский, перезвонят в два часа, приходите на почту. Я пришла, и мне сообщили, что сегодня же вечером я должна лететь в Москву Я спрашиваю: что значит должна? Не хочу — не лечу, я свободный человек, я вообще на самолетах не летаю. — Ну, если вы не полетите, то мы пришлем за вами машину. В общем, я отказалась добираться на самолете, и мы договорились встретиться с их представителем в Риге, на площади у Московского вокзала.

С нами отдыхал Толя Найман, и он вызвался меня сопровождать. Мы приехали пораньше, зашли в железнодорожную кассу и купили билеты на поезд, в СВ, в международном вагоне. Хотя товарищи сверху меня уверяли, что билетов нет, все распродано, и просто-таки необходимо лететь самолетом. Я еще посмеялась про себя, что КГБ билеты обеспечить не может. Встретились мы с их представителем, а он говорит: нам надо срочно в аэропорт, скоро вылет. На что я ему ответила, что вынуждена его огорчить и поеду поездом, я не под арестом и сама решаю, что мне делать. Он испугался, бедный, говорит: как же так? Что же я им скажу? Я его успокоила, говорю: проводите меня, скажите, в каком я вагоне, пусть встречают. И он действительно все передал, потому что на следующей остановке ко мне уже подсел кто-то. А мест действительно больше не было или им не положено было место, этим топтунам. И он всю ночь простоял в коридоре около моего купе.

Я еще с вокзала позвонила своим друзьям Диме Борисову и Андрею Зализняку, чтобы они меня встретили в Москве. Но помимо них у вагона была еще куча кагэбэшников. Меня прям подхватили под белы ручки, оттеснили друзей и повели. А ребята рассказывали, что когда подъехали к вокзалу, увидели, что вся площадь забита черными машинами. В общем, меня встречали, как Мату Хари, наверное, думали, что я отстреливаться буду. Повезли меня, конечно, на Лубянку допрашивать.