— Брат, отпустите немного, — с трудом выговорил он.

Мышцы Гаспара де Осуны несколько расслабились.

— Это и есть ощущение покоя, которым вы сможете насладиться, когда сообщите мне то, что я должен узнать. А вот это, — кивок в сторону второго доминиканца, — вас ожидает, если вы станете упорствовать в своем молчании.

Брат Альвар дважды крутнул колесо, и веревки впились в уже опухшие ткани, на этот раз еще глубже. Ювелир издал крик боли.

— Но страдание может быть и мучительным… более мучительным. Брат, отпустите веревки, но совсем чуть-чуть.

— Итак, — Рамирес вплотную приблизил лицо к лицу Гаспара де Осуны, пытаясь таким образом забыть об остальных частях его тела, — вы расскажете мне все, что знаете о Бартоломе де Каррансе и о предмете, который был у него с собой и который он, вне всякого сомнения, доверил вам?

Лишь на одно мгновение глаза ювелира встретились со взглядом инквизитора. Затем де Осуна перевел взгляд в потолок, демонстрируя своему палачу полное неповиновение.

— Молчать бесполезно, — повысил голос Рамирес. — Мне отлично известно: то, что я ищу, находится в серебряной шкатулке, изготовленной вами и подаренной Севильей королю.

Рамирес ткнул пальцем в небо, о чем немедленно пожалел. Он преждевременно раскрыл сопернику свои карты, что в случае ошибки оставляло его без малейших ресурсов. Он умел допрашивать спокойно и размеренно, со знанием дела подводя заключенного к моменту признания, добиваясь его полной капитуляции. В таком случае признание вырывалось наружу легко и естественно, как освобождение. Но на этот раз он испытывал непреодолимое желание покончить с допросом как можно скорее, чтобы получить возможность покинуть камеру пыток и в своей комнате мастурбацией утихомирить нарастающую эрекцию.

Услышав это, Гаспар де Осуна забыл о необходимости демонстрировать безразличие и с удивлением обернулся к инквизитору.

— Но откуда?.. — вырвалось у него.

Он тут же смолк.

Диего Рамирес не удержался от усмешки. Реакция ювелира подтвердила — он попал в точку. У него не было ровным счетом ничего в подтверждение его подозрения, не считая стечения странных обстоятельств. Он знал о визитах архиепископа в ювелирную мастерскую, а также о том, что в момент ареста у него не было с собой заветного фрагмента. Единственное, что объединяло ювелира и примаса, — серебряная шкатулка, инкрустированная драгоценными камнями. Первый ее изготовил, а второй освятил в храме Севильи в ходе замысловатой церемонии, на которой сам Рамирес не присутствовал, но которую ему подробно описали. В конце мессы Каррранса обильно окропил ларец святой водой, а на следующий день подарок, который город решил сделать королю, отправился в долгое путешествие к кастильскому двору.

Доминиканец впился взглядом в лицо Гаспара де Осуны. Тот упорно смотрел в потолок, пытаясь изобразить безразличие. Однако плотно сжатые губы ювелира выдавали его сожаление о допущенной ошибке.

— Увы, похоже, наш обвиняемый и не думает ни в чем признаваться, — торжествующе воскликнул инквизитор. — Ради спасения его души мы просто обязаны ему помочь. Брат… — снова кивнул он второму доминиканцу.

Альвар Перес де Лебриха принялся вращать колесо. Гаспар де Осуна стиснул зубы, сдерживая крики и стоны, но мускулы его лица выдавали нечеловеческое напряжение. По щеке несчастного скатилась слеза.

Диего Рамирес склонился над ним и, обхватив его лицо обеими руками, вынудил смотреть прямо на себя.

— Для тебя настало время узнать, с кем ты имеешь дело. Тогда ты поймешь, что сопротивление бесполезно. Увидимся в аду.

Его облик начал меняться, и взгляду Гаспара де Осуны предстала истинная природа существа, пребывавшего в теле доминиканского монаха.

Париж, 2000 год

Июнь близился к концу, и, похоже, он решил это сделать, обратив к парижанам лицо, ничуть не похожее на то, которое они наблюдали несколько предшествующих недель. На смену длинным солнечным дням, исполненным тепла и света, пришли холод и ненастье, сопровождаемые резкими порывами ветра и проливными дождями. Жан и Николь сидели на диване и наблюдали, как ливень бьет по оконным стеклам, сквозь которые виднелись темно-серые тучи, затянувшие еще недавно такое ярко-синее небо.

— Только восемь часов, а уже почти ничего не видно, — заметил Жан. — Похоже, осень пришла, не дождавшись окончания лета. — Он сжал пальцы девушки. — В такую погоду мне всегда грустно.

— Мне тоже. Когда я была маленькой, в пасмурные дни мне нездоровилось, и я сердилась на солнце, когда оно не выходило из-за туч, — улыбнулась Николь. — Отец объяснял мне, что без дождя от солнца не будет никакого проку, что эта парочка всегда неразлучна, как гармоничные супруги. А в доказательство он добавлял, что с появлением этих двоих природа празднует их союз, рисуя в небе радугу.

— Вот те на! А мой отец всегда спешил развенчать мои заблуждения. Кажется, он объяснил мне еще в младенчестве, что радуга является результатом преломления световых лучей, проходящих сквозь капельки воды. Он даже рисовал мне это, чтобы я лучше все понял! Представь себе, я так ничего и не понял, хотя щеголял своими познаниями перед друзьями.

— Как бы то ни было, невозможно отрицать то, что радуга возникает, когда солнце и дождь появляются одновременно. А причина не имеет значения. — Она улыбнулась и посмотрела на Жана. — Возможно, именно поэтому ты архитектор, а я занимаюсь поиском химер.

— Послушай, у архитекторов тоже богатое воображение, — запротестовал Жан, напустив на себя оскорбленный вид. — И я, между прочим, очень романтичный парень. — Несколько секунд молодые люди молча смотрели друг на друга, а затем расхохотались. — А знаешь что? — прошептал Жан, касаясь губами рта Николь. — Поразмыслив, я прихожу к выводу, что прав был твой отец, а мой рассказывал мне какие-то глупости о рефракции света.

Молодые люди сидели в студии, которую Жан оборудовал в своем доме в Сен-Жермен-ан-Ле, в комнате на верхнем этаже, где некогда был чердак. Нынешний владелец дома заменил часть наклонного потолка огромными окнами, поставил здесь рабочий стол, книжный шкаф, удобный мягкий диван и два кресла, расположенные вокруг низкого длинного столика. В углу находился домашний бар, а на тумбочке у стены — маленький телевизор.

Жан и Николь выехали из Парижа с мечтой провести вечер, прогуливаясь по улицам городка, а затем поужинать в одном из уютных открытых кафе. Но чем ближе они были к месту назначения, тем больше осознавали неосуществимость этого плана. Еще недавно на небе смутно различались голубоватые лоскуты, и вот их затянули зловещие черные тучи, налетел порывистый ветер. Когда пара въезжала в Сен-Жермен, пошел дождь.

Они зашли к Жану — архитектор хотел показать Николь наброски, которые привез с собой из Парижа.

— В студии они будут смотреться лучше, — пояснил он.

Николь охотно приняла приглашение, потому что после возвращения из Египта тяжелое чувство, которое она и прежде испытывала, переступая порог своего дома, обострилось и стало почти невыносимым. Она не хотела признаваться в этом даже себе, ведь в остальном она просто обожала это жилище и считала его своим собственным. Но каждый день, возвращаясь сюда после работы, она испытывала эти странные и тягостные ощущения.