он, сочно чмокая большими губами. — Короче, Авдеев, дело вот какое: в Москве в позапрошлом году открылся Литературный институт имени Максима Горького. Слыхал небось? На Тверском бульваре. Союз писателей решил направить на учебу самую способную молодежь. Ступай-ка и ты. Хлебни знаний, да покрепче на «Вопросы ленинизма» нажми. А мы тебе персональную стипендию дадим. Договорились?

Прудаков имел вид пастуха, который кнутом заворачивает на дорогу заблудившуюся в бурьянах овцу.

За этим лишь и вызывал? А я-то сломя голову летел в Союз писателей, ожидая, что здесь над моей головой опрокинется рог изобилия и осыплет командировками, авансами, новыми тиражами «Карапета». Воистину мне вечно суждено садиться в лужу.

Значит, снова учиться? Конечно, я теперь отлично понимал, что писатель не может проскочить на Парнас «зайцем». Быть «на уровне века» наставлял меня Илларион Углонов. Но как держать экзамен? Засыплюсь. Да и когда писать собрание сочинений? «Тридцать — сорок лет выдавать том за томом?» Было и еще важное обстоятельство: поступить в институт — значило четыре года жить в разлуке с женой и маленькой дочкой. Надоело! Да и какого черта меня все учат? Спутали, будто коня, на обе ноги!

Спорить с Прудаковым было опасно, еще писательский билет отберет! Поэтому я решил облечь свой отказ в уклончивую форму:

— Я подумаю, Дмитрий Пантелеич.

— Ну, ну. Только не будь бараном, учеба — это не новые ворота, особенно не упирайся… кучерявый.

И, отпуская, погладил свою лысую голову.

За что бы я ни брался, все рушилось. Где же мне искать выход? Человек не может жить без надежды, и я стал лелеять новый план: решил съездить в Харьков. «Карапет» разошелся по всем республикам, может, за ним шагнула и моя слава? В столице слишком много знаменитостей, и моя звезда незаметна в их блеске, на пустом же провинциальном небосводе она, вероятно, сияет гораздо ярче. Здесь не хотят переиздать мою книжку, а вдруг переиздаст Харьков? Почему бы и нет? Вполне и вполне возможно. Я четыре года жил в этом городе, а теперь — москвич, автор: должны же они гордиться? Короче говоря, переиздание «Карапета» в Харькове было моей последней ставкой. Если и там провалюсь — впереди нищета. А получи я гонорар, смогу год-два поработать, не рыская за рублем, и, глядишь, напишу новую повесть. Время нужно выиграть, время!

Да и что скрывать? Хотелось с писательским билетом в кармане пофасонить перед людьми, знавшими меня босопятым огольцом.

— Стоит ли тебе ездить, Витюшка? — грустно сказала жена.

«И Тася не верит в мою известность?» Теща горько проговорила: «Развлечься захотели, Виктор? Растранжирите последние денежки, а на что потом будете жить?» Я не слушал. «Для одного себя, что ли, стараюсь? — упрямо размышлял я. — Вот привезу новый договор и тысячу монет, небось измените тон?» Я надел «углоновский» костюм, уже успевший немного вытянуться на коленях и локтях, в брезентовый портфель положил три последних экземпляра «Карапета», снял со сберкнижки скудный остаток гонорара и купил бесплацкартный билет: теперь уже было не до шику.

Поезд шел ночью, а утром меня разбудила проводница.

Вот он Харьков, город моей юности!

С жадностью оглядывал я деревянные диваны в желтом громадном вокзале с башнями: десять лет назад меня отсюда частенько на ночь выгоняла милиция. Недалеко от вокзала в бывшей ночлежке по Малой Панасовке я, поощряемый воспитателем «дядей Шурой», сочинил свой первый рассказ. Понимал ли я тогда, что он будет началом моего длинного и ухабистого пути в литературу? Вон за той каменной стеной находился железнодорожный фабзавуч, где я учился, а дальше, на Ивановке, — вагоноремонтные мастерские: там я получил первый разряд литейщика.

Ночевать я отправился к своим бывшим опекунам в поселок «Красный Октябрь» за Поповкой. Сколько было возгласов удивления, радостных восклицаний! Бурдины постарели, показались мне и ростом меньше. Они не знали, куда меня усадить, чем попотчевать. У них, по старой памяти, я и заночевал, на своей прежней узенькой койке.

Утром в центр города возвращался той дорогой, какой раньше ходил в семилетку на Рудаковке. У перекрестка неожиданно столкнулся с одноклассником Виктором Дергалевым. Дергаль парень был красивый, всегда в кармане штанов носил записочки от льнувших школьниц. Неудачливые соперники не раз ловили его в темноте, наскоро лепили фонари под глаза. Он и раньше был щеголем, а сейчас шел в шляпе, в легком плаще самого модного покроя, в дорогих туфлях и вид имел преуспевающий.

— А говорили, тезка, что ты в Москве! — воскликнул Витька. — Приехал в командировку? — Он бегло, оценивающим взглядом осмотрел мой помятый в поезде костюм, брезентовый портфель. — Снабженцем работаешь?

Я подумал: показать «Карапета»? Хвастнуть, кем я стал? Э, ведь Дергаль уже составил обо мне представление — и я согласно кивнул головой:

— Снабженцем. А ты?

— Инженер-транспортник. — Он напомнил мне свой адрес. — Не стесняйся, тезка, забегай, покалякаем. Расскажу, кто из наших ребят где и как устроился.

Мне вспомнилась вчерашняя встреча с другим приятелем — «фабзайцем»: с ним мы вместе работали в литейном цехе. Тот вообще не поверил, что я писатель. «Карапета» он в руках вертел с таким видом, будто ожидал, что вот-вот моя подделка раскроется.

Трамвай привез меня в центр города. Здесь на Пушкинской жил бывший ночлежный воспитатель Александр Михайлович Фурманов. Теперь он был старшим ассистентом во Всеукраинской психоневрологической академии наук, печатал научные статьи в толстых медицинских журналах.

— Виктор? — радостно воскликнул он. — Вот неожиданность! Вырос, возмужал! Заходи.

Сам дядя Шура, казалось, мало изменился. Так же легок был его шаг, так же черны густые волнистые волосы, те же насмешливые искорки блестели в живых карих глазах. Только приглядевшись, я увидел, что он пополнел, стал менее подвижен: кожа лица как-то померкла, пожелтела, тоньше сделались выразительные губы.

— Вешайте сюда кепку, — приветливо блестя черными глазами, приглашала меня жена Фурманова, молоденькая, смуглая Софья Федоровна. — Кладите портфель.

Я присел на диван.

Семейная квартира Фурманова напоминала его холостяцкую комнату на Конторской у Лопани: ничего лишнего, все скромно, почти голо и всюду книги: шкафы, стеллажи. Знакомый череп на письменном столе, напоминающий о бренности жизни. И все же чувствовалась заботливая женская рука: в коричневой занавеси на окне, в бархатной скатерти на другом столе, круглом, видимо обеденном. Полуоткрытая дверь со скромной портьерой вела в спальню Фурмановых, где стояла кроватка их сынишки.

Александр Михайлович заставил меня рассказать о себе. Мне очень хотелось бы похвастать собственным автомобилем, хорошо обставленной квартирой в Москве, костюмами в шифоньере — именно в этом я в те годы видел успех литератора. У меня же и пишущей машинки не было, и никто не хотел меня печатать. Поэтому я ограничился самыми