Лейтенант Васинцев приказал: один выстрел – и уходи. Приказания старших по званию Иванок старался выполнять. Но почти всегда – по-своему.

По серому плоскому сколу валуна, облепленного разноцветным лишайником, ползла божья коровка. Иванок какое-то время следил за движением ее торопливых ножек. Потом начал медленно подниматься на колени. В прицеле было пусто. Неужели стрелок был один? Он снова осмотрел его через прицел. Стрелок не шевелился. Рука закинута за голову. Как упал после выстрела, так и лежит. Иванок точно знал, куда попала ему пуля. После такого ранения не живут. При случае он всегда осматривал своих убитых. Как-то Воронцов ему на это сказал: брось, мол, не смотри, это нехорошая привычка. Воронцов человек странный. Иногда ведет себя так, будто он и не на войне. А здесь все ходят по колено в крови и отталкивают от себя трупы, плывущие навстречу. Правда, некоторые из них плывут в обратном направлении, следом за тобой. И их становится все больше…

Качнулась ветка орешника правее лежавшего стрелка. На полянку вышел человек с автоматом. Приклад у автомата откинут. На таком расстоянии МП40 бесполезен. И Иванок взял на прицел вышедшего из-за орешника. Он знал, что не промахнется и на этот раз. Он знал, что каждый удачный выстрел приближает к сестре.

Когда связной, прибывший из группы поручика Гаева, сообщил о потерях, Радовский тут же дал команду на отход. Пусть они сами доделывают это дело, решил он. Группа соединилась. Люди Гаева несли в плащ-палатках двух убитых. У них были одинаковые раны.

– Господин майор, – доложил Гаев, – в лесу, возвращаясь, мы обнаружили жилье.

– Что за жилье?

– Так себе, избушка на курьих ножках. Похожа на сторожку лесника. Но на картах ее нет. Местные о ее существовании тоже ничего не знают. Так, всякие байки рассказывают…

– О коханке пана Ожеховского?

– Да. А вы тоже слышали?

– Слышал. И думаю, что это правда. Там кто-нибудь был?

– Никого. Но печь теплая и пол в сторожке подметен. Чувствуется женская рука.

Радовский усмехнулся и посмотрел на взводного так, как на Зимина, когда тот начинал говорить о женщинах. Хотелось выпить. Но коньяк, который был с собой, он уже весь выпил. До капли. Фляжка в буквальном смысле была сухой.

– У вас что-нибудь есть? – хмуро спросил Радовский.

Тот мгновенно понял, о чем командир спросил на этот раз, отстегнул фляжку и протянул ее Радовскому:

– Вот, возьмите.

– Что это? Самогон? Горилка?

– Так точно, она самая. Высший сорт! Градусов пятьдесят… – Поручик Гаев сделал паузу и не без гордости подытожил: – … девять!

– Слишком свирепая гадость. Надо бы развести.

– Ни в коем случае. Лучше запить. – И тут же окликнул идущего впереди: – Суровцев, дай фляжку с водой.

Горилка обожгла гортань и все внутри. Вода не помогла. Какое-то время Радовский чувствовал внутри пустоту. Как будто там полыхнули огнеметом. Самогон, который они когда-то пили с Владимиром Максимовичем, был куда спокойней. Но вскоре неприятное ощущение выжженного пространства исчезло и Радовскому стало лучше. А потом и вовсе хорошо. Совсем как после коньяка. Простонародье всегда пило свой самогон и вполне довольствовалось тем, что имеет. Дай им больше того, к чему они привыкли, и из людей они превращаются в животных. Эта история с паном Ожеховским и его женой, или кем она ему доводилась… Должно быть, именно на ее жилье наткнулся поручик Гаев со своей группой. Надо бы пометить на карте…

– Надеюсь, вы не наследили там? – И Радовский сделал еще один глоток самогона. Теперь он прошел легче и усвоился организмом быстрей.

– Что вы имеете в виду?

– Вот это там не искали? – И Радовский потряс фляжкой.

– Нет. В сторожку входили только двое: я и Серенко.

– А это не оттуда?

– Нет, господин майор. Эту выгнали сами.

– Кто ж такой у нас мастер?

– Струк. Чистая, как слеза. Не правда ли?

– Вы не видели слез, поручик, – зачем-то сказал Радовский, уже не глядя на Гаева.

Видимо, действовало выпитое. Начала одолевать какая-то непонятная тоска. Вспомнились Аннушка и Алеша. Вот и тут люди, как могут, скрываются от советской власти. Много же она им добра сделала… Но тогда почему эти люди не хотят воевать против власти, которая им ненавистна?! Вот вопрос, который, как оказывается, преодолеть-то и невозможно! Сын старика Сидоришина ушел добровольцем в Красную Армию… А его егерь… А Донец, которого он считал самым надежным в боевой группе… Верой и правдой, до конца, служат только подонки и те, кому туда, на ту сторону фронта, дороги нет. Вот вся идеология или, если хотите, вся духовная суть вашего православного и христолюбивого воинства, господин Радовский…

Он сделал еще один глоток и уже не почувствовал той крепости простонародного питья, которое вначале перехватило дыхание.

Все так… Все так… Но незачем среди этого хаоса будить сердце. Пытаться что-то им понять, почувствовать. Так недолго до полного падения. Стать амебой, размазней, рефлексирующей над телом каждого убитого, над каждой каплей пролитой крови. Но страшную клятву мою не нарушу… И Радовский понял, что его жестокость и есть его тайная свобода. На свою жизнь ему давно наплевать. Если бы было иначе, он давно бы перестал скитаться по лесам. Вот разве только с ружьем побродить по болотам… Ах, как славно они поохотились с генералом Фейном в его, Радовского, имении два года назад! Как хорошо им было! И вместе, и каждому в отдельности. Фейн, как он недавно узнал от штабных офицеров, переведен куда-то на Балканы. Там теперь тоже жарко. Тайная свобода… Окончательную свободу солдату на войне может дать только пуля. И она рано или поздно прилетит. И развяжет все узлы. На этот раз он сделал короткий глоток.

– Извините, господин поручик, я верну вам коньяком. – И он качнул полупустой фляжкой, давая понять Гаеву, что самогон он ему уже не вернет.

Гаев… Вот, пожалуй, только Гаев здесь такой же… обманутый судьбой. Во что он верит? Если спросить буквально, он, конечно же, поймет, о чем я. Но вряд ли ответит искренне. Как, впрочем, и я. Если спросит он. А он никогда не спросит. Потому что я могу ответить то, о чем давно хочу сказать самому себе. И что тогда услышит поручик Гаев? Он услышит свой собственный голос и те слова, которые давно таит от самого себя. Потому что после них лучшее средство – пуля в висок.

– Мы возвращаемся, господин поручик, – сказал Радовский взводному.

Ах, каким бы удивительным смыслом могли наполниться его слова, эта простая фраза, только что им произнесенная! Понимает ли это поручик? А вдруг понимает? Почему он отвернулся и не смотрит ему в глаза? Понимает. Все он понимает. Это мы с Зиминым не понимали, когда бежали к Новороссийску, чтобы попасть на последний теплоход. А эти… Эти понимают все. Как он похож на нас, подумал Радовский, глядя на своего взводного. Ему и лет-то, должно быть, ровно столько, сколько нам было тогда. И он, пожалуй, такой же избранник свободы… И тоже где-нибудь оставил своего верного коня и сломанный клинок. Подумав об этом, Радовский невольно оглянулся на березняк, который они в тот момент проходили. Что-то вдруг он напомнил ему. В следующее мгновение он вспомнил, что. Нет, никого там не было.