— Положите семгу на рис, полейте зеленым чаем, добавьте мисо и размельченную нори.[58]

Как ни странно, он оказался высок и симпатичен — человек, чью способность общаться с людьми окончательно подавил художественный гений. Разве получится с кем-то непринужденно болтать, если внутренний взор представляет эпические сюжеты на коже собеседника? Когда он предложил наколоть у меня на спине смеющегося Будду, но только если я соглашусь на тебори — иглы длиною в фут, а не на западную машинку, — стало понятно, откуда у него дефект речи. Изрядно подвыпив, мы пересели за стойку.

Если разговор сбивался с особенностей колористики и сюжетов на человеческом теле, он начинал говорить о бандах якудзы в Токио и Киото, но эти рассказы, на мой взгляд, содержали слишком много жестокости и преувеличений чуждой мне космологии. Вдруг почудилось, будто он рассказывает свою биографию. Но и тут на первом месте стояло искусство. Мой собеседник вспоминал, как постоянно приходилось убеждать очередного головореза, скажем, неудавшегося борца сумо с коэффициентом умственного развития не выше значения комнатной температуры, что ему ни к чему синие кинжалы от колен до промежности на обоих бедрах, зато подойдет изящно вьющаяся плеть розового куста с тщательно прописанными лепестками. В рассказах Иши города Японии представали средоточием киллеров, умело калечащих, запугивающих и убивающих. С наступлением темноты они выползали из подземелий, и у каждого не хватало хотя бы одной фаланги мизинца. Лишь немногих ему удалось уговорить — и то рискуя собственной жизнью — не уродовать себя ужасными клише. Но, так или иначе, его слава росла: в Японии даже гангстеры не чужды культуры. Услугами Иши пользовались главари банд. Он ел и пил в знаменитых закрытых клубах, где его вместе с заказчиками развлекали превосходно вымуштрованные гейши. Иногда приглашали сделать татуировку женщине — на пояснице или на животе. Влив в себя достаточно сакэ, он преодолевал комплексы и начинал вбивать в голову очередному крестному отцу якудзы, что его искусство — это не разновидность граффити, которое он ненавидел всей душой, а продолжение художественного наследия рисунка тушью Хокусая[59]и его предшественников.

В один из вечеров, когда все определяет карма человека, он умолил важного босса якудзы некоего Тсукубу, чтобы тот отказался от намерения наколоть на обеих руках изображения винтовки М-16 и отдал предпочтение виду на гору Фудзияма, снега и прочее. Понятное дело, что и Тсукуба и Иши были в стельку пьяны.

— Делай! — приказал гангстер.

— Где желаете? — поинтересовался художник.

— На лбу! — ответил мафиози, чем вызвал хор восторженных голосов.

Протрезвев наутро, Иши сообразил, что самое время уносить с родины ноги. Влиятельный гангстер с красочным видом на гору Фудзияма на лбу возжелал его крови. Естественным выбором человека подобного художественного дарования были бы Гонконг, Сингапур, Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Поэтому Иши туда не поехал — понимал, что Тсукуба будет искать именно там. Бангкок оказался тем местом, где можно было спрятаться. Здешняя небольшая японская община отличалась скромностью, а многочисленные проститутки жаждали сделать себе наколки. Иши сидел тише воды, ниже травы: работал только дома и принимал заказы от надежных клиентов — главным образом японских бизнесменов, которые, как ему казалось, занимались лишь тем, что, исчерпав свободное пространство на теле законных жен, придумывали эротические сюжеты для любимых девушек. Но время от времени художник в его душе начинал тосковать по настоящей работе. Большую часть наколок на своем теле он сделал сам и с самого начала сознавал, что предназначен для донбури, татуировки на всей поверхности кожи. Но даже тебори, его способные на многое иглы, не доставали до некоторых участков тела. И ему приходилось делать детальные эскизы для одаренного ученика, которому он мог доверять. В результате получился сплошной ковер, в ткань которого, подобно мелодическим темам в концерте Моцарта, были вплетены и легко узнавались определившие его жизнь темы: гора Фудзияма, компьютер фирмы «Тошиба», гейша в национальном костюме, первый мопед «хонда», тарелка приготовленной по рецептам города Кобэ говядины, адмирал Ямамото[60]в мундире, пять пьяных самураев в традиционных доспехах, все рекомендованные Камасутрой позы совокупления и тому подобное. Чтобы продемонстрировать свое искусство в Бангкоке, он выставлял себя в барах голубых.

Мы выпили столько бутылок сакэ, что я не могу припомнить, и только после этого Иши расстегнул и снял рубашку. Донбури оказалась подобна шелковой майке фантастического качества: мягкая симфония тонов, имеющая в своей основе пирамиду, что, если я не ошибаюсь, уходит корнями в творчество Сезанна. Вокруг собрались восхищенные официантки-тайки.

— Можете снять и все остальное, — прыснула одна из них. — Все равно голым не покажетесь.

Он так и поступил, но я не решился на него пялиться из боязни, что меня поймут превратно. У девушек комплексов оказалось меньше, и одна из них немедленно взялась за его член, чтобы, как она выразилась, лучше оценить искусство. Надувшись, пенис превратился в уникальную панораму битвы при Мидуэе,[61]представлявшую японский взгляд на историю войны.

Нисколько не стесняясь своей наготы, прикрытой лишь нательной живописью, Иши налил еще сакэ и стал делиться самым сокровенным.

— Понимаете, я был одним из тех.

К тому времени мне уже стало понятно, что речь японца требовала от собеседника способности к проникновению в его мысли.

— От рождения человеком эпохи хай-тек?

— Так и не научился разговаривать с людьми. Мне до сих пор это тяжело, и оттого сильно заикаюсь. С четырех лет играл с карманным калькулятором, а когда у меня появился первый компьютер, я понял, для чего мне дана жизнь в наше время. Вскоре я перестал выходить из спальни. Мать оставляла у двери еду, а отец — книги. Однажды родители привели врача. Он меня осмотрел, заявил, будто я чокнутый, что от этого не существует лекарств и подобной болезнью страдает половина представителей моего поколения. Как-то раз отец, который уже дошел со мной до ручки, оставил мне альбом по искусству, где было несколько иллюстраций Хокусая. — Иши помедлил и сделал глоток сакэ. — Это было подобно религиозному переживанию. Оно и было религиозным переживанием. Я попросил отца принести мне больше книг, особенно с иллюстрациями хориномо.[62]Он снабдил меня целой библиотекой. Но над всеми возвышался в ореоле своего огромного таланта Хокусай. Даже сегодня я мог бы сделать превосходную копию любой гравюры на дереве школы Укийе-э и помню каждую линию «Волны», как другие запоминают слова любимой песни.