Петр кричал, пытался спровадить царскую стражу с лестницы тяжелой тростью, но своим буйством вызывал у Малюты только смех.

— Глупец! Ты по-прежнему считаешь себя первейшим боярином Руси? А не кажется ли тебе, что пора возвращать долги?! Князь, может, ты отведешь на Конюшенный двор моего скакуна? Ха-ха-ха! Кончилась твоя власть, Петр Темрюкович. Эй, стрельцы, снять с князя пояс, сорвать шапку и провести его пешим до самой темницы. А чтобы веселей князю шествовалось, погонять его покрепче плетьми!

Невозможно было представить большего позора.

Князя распоясали, оторвали на охабне рукава, сорвали с него шапку и, взяв за руки, поволокли к темнице. Петр плевался выбитыми зубами, изрыгал проклятия, упирался как мог, но стрельцы с настойчивостью муравьев, волокущих израненного собрата к муравейнику, тащили черкесского князя. Два стрельца ступали следом и неторопливо стегали князя плетьми по плечам. Малюта Скуратов тоже не устоял перед искушением — пнул разок Петра Темрюковича носком сапога, отчего тот поперхнулся и хрипло стал грозить государеву любимцу:

— Не забуду я твоей ласки, Григорий Лукьянович, слезами ты у меня еще изойдешь!

— Ступай себе, Петр Темрюкович, — хмыкал Скуратов-Бельский, — а то Никитка-палач совсем заждался. Он для тебя уже раскаленные щипчики заготовил, а этот прибор кого угодно сделает разговорчивым. Так что сразу признавайся, злодей, каким зельем государыню-матушку со света белого сжил?!

— Не было этого!

— Не было, говоришь… Ладно, Никитка-палач все как есть выведает!

В этот день Никитка-палач в Пытошную шел без великой охоты. Занедужилось малость. В поясницу пальнуло так, что только к вечеру смог разогнуться. И проходил палач целый день с опущенной головой. А когда удосужился обратить взор на небо, то с удивлением обнаружил, что на дереве, где обычно каждый год гнездились аисты, сейчас нахально крякала парочка диких уток. Это было странно еще и потому, что всего лишь неделю назад он увидел, что это место привычно обживали старые жильцы, которые вытанцовывали на гнезде так лихо, что Никита не сомневался в том, что свадьбу птицы уже отыграли, а потому следовало скоро дожидаться доброго приплода.

Повытеснили серые нахалки черно-белых красавцев и расположились в глубоком гнезде так уверенно, как будто поживали в нем всю жизнь.

Первая мысль была у Никиты — смахнуть вилами гнездо уток, но, подумав малость, он смягчился. Его не беспокоило птичье соседство (пусть себе крякают!), совсем иное дело, когда рядом селятся люди.

Вот от кого хлопот поболее, чем от пернатых!

Никита не мог терпеть подле себя никого, а потому место для жилища выбрал пустынное и комариное, и по вечерам он наслаждался кваканьем лягушек, как пономарь звоном колоколов. Если кто и соседствовал с Никиткой, так это зайцы-русаки, которые забегали на московскую окраину лишь затем, чтобы пощипать сочные побеги.

Московский люд тоже сторонился этого места, словно над домом Никитки-палача витал ворох загубленных им душ. Хоромины заплечных дел мастера стояли крепко, на косогоре, с которого видны были не только заросшие болота, но и владимирская дорога — по ней когда-то в стольный город притопал его батюшка.

А в другой стороне был кремлевский дворец.

Большим оказался путь от владимирской дороги до стольного Кремля.

Не любил Никитка-палач ни соседства, ни случайных гостей, а потому по его двору бегало с десяток высоченных рыжих кобелей, которые, скаля клыки в палец величиной, грозили разодрать всякого, на кого укажет хозяин.

Утки напоминали добрых старых хозяюшек, которые хлопотали вокруг кладки. В повороте махоньких головок было столько значительности, как будто утки собирались высиживать в каждом яйце по царевичу.

Это зрелище было так же притягательно, как стоящая на помосте липовая колода с воткнутым в нее топором; разница состояла лишь в том, что головы птицам Никите рубить не доводилось.

Правда, каждое воскресенье детина самолично отворачивал шеи гусям, но это было совсем другое.

Заглядевшись, Никита не сразу заметил, как на двор легла тень какой-то крупной птицы. Сначала Никита Иванович подумал о том, что пронесся беркут, и готов был с дубиной в руках отстаивать семейство уток, но вдруг услышал знакомый пронзительный крик.

Это был аист.

Вернулись прошлогодние хозяева. Некоторое время птицы кружились над гнездом, а потом, громко хлопая крыльями, спикировали прямо на утиную кладку. Аисты устроили такой переполох, какой уткам не привиделся бы даже вдали от родного озера. Они хлопали крыльями, грозно выставляли вперед длинные клювья и полны были решимости, чтобы спровадить нахалов со двора. Утки уже не помышляли более оставаться в гнезде, пытаясь сохранить остатки достоинства, щипали аистов за длинные ноги, а потом бросились наутек и скоро сгинули в сером небе.

Аисты долго не решались опуститься в оскверненное гнездо — летали высоко и громко кричали. Первым отважился сойти с небес самец, сев в гнездо, он долго и брезгливо поочередно отряхивал длинные лапы, словно ступил во что-то непотребное. А потом, изловчившись, пнул к ногам Никитки утиную кладку.

Осмотрел Никита Иванович разбившиеся желтки и изрек:

— Даже птица просто так своего не отдает, а человек тем более.

Аист с тщательностью и аккуратностью сенной девки вычищал гнездо. Ничто в нем не должно напоминать о пребывании серых уток. Хмыкнул в бороду Никита-палач, вспомнив про государя. Раз в полгода точно так же поступает Иван Васильевич, освобождая все закоулки дворца от старых любимцев, однако только для того, чтобы их места заняли новые.

А когда гнездо было расчищено, аист пронзительно закричал кружившейся над двором самке, и она тотчас опустилась бело-черной павой, накрыв гнездо огромными крыльями.

Никитка-палач подумал о том, что сегодня нужно идти в Пытошную, сам себе он напоминал аиста, который так же тщательно очищает оскверненное гнездо. Только его работа немного другая. Никита Иванович имел дело с князьями и боярами, которые для Ивана Васильевича представляли тот же самый сор, что для аиста чужие перья.

Никита вспомнил, как утром подвесил вверх ногами черкесского князя, который во всем норовил показать породу и никак не желал признаваться в содеянном. Никита Иванович пообещал, что если он и дальше будет упорствовать, то зацепит князя крюком за ребро, и пускай повисит так до глубоких сумерек.

Авось одумается!

Три дворовые девицы Собакина, да и сам Василий Юрьевич утверждали, что накануне свадьбы князь угощал царевну засахаренными персиками, убедив ее, что это подарок от самого государя, а уже к вечеру Марфе Васильевне стало дурно.

Аисты уже успокоились и клювами любовно перебирали друг у друга перышки. Спокойно было на душе и у Никиты. Отбросил он далеко в сторону вилы и стал запрягать коня, чтобы ехать на царскую службу в Пытошную.