В Ане мгновенно вскипело тщеславие – хотелось сейчас же все разрешить, опубликовать, хвастаться. Какой бы упоительной была эта дерзость! С другой стороны, через два месяца, когда закончится университет, Аня собиралась идти на работу в МИД. Это отрезвляло. “Что же делать, что же делать”, – причитала Аня, пока Соня рассматривала фотографии. “Кадрировать”, – подумав, сказала рассудительная Соня.

Через полчаса, открыв фотографии в пейнте на допотопном школьном компьютере, они искали компромисс между легкомыслием и осторожностью – то есть расширяли и сужали область выделенного квадрата. “Ну побольше, побольше бери”, – ворчала Аня, пока Соня неуверенно водила мышкой. “Сейчас уже до пупка выделим”, – ворчала Соня в ответ. Осторожность все же победила – фотографию, где были хорошо видны их лица, они обрезали по плечи, удалив провокационный низ. Другую, где их лиц видно не было, обрезали сверху, оттяпав часть Сашиной головы в целях дополнительной конспирации. Еще одну фотографию с поцелуем забраковали полностью – впрочем, она им и не очень-то понравилась. Провернув все эти манипуляции, они ответили фоторедактору “Афиши”: вот, в таком виде можно использовать, – и, удовлетворенные, приготовились вскоре проснуться знаменитыми.

То, насколько стихийной окажется их знаменитость, они даже не представляли.

Через неделю прилетев в Москву, Аня с Соней прямо из аэропорта помчались в университет на выпускной экзамен по английскому. Кое-как его сдав, они вышли на крыльцо, и Соня попросила у кого-то сигарету. Вокруг них стояло множество других курящих компаний, и вот от одной из них вдруг отделился человек и прямиком направился к Соне. Аня узнала их знакомого с младших курсов.

– Привет, – сказал он, подойдя. – Поставишь автограф?

– Где? – удивилась Соня.

Знакомый ловко развернул журнал, который держал в руках – нужную страницу он заложил пальцем, – и протянул им.

На весь разворот там были они – на полу, в обнимку, в том самом драматическом ч/б. И во всей красе – в кадр попали отнюдь не только плечи. Потеряв дар речи, Аня медленно двигалась взглядом по странице, рассматривая свои разметавшиеся по полу волосы, щели в деревянных досках, Сонину обнаженную грудь. На ее собственной груди (увы, ничего не закрывая) была прилеплена белая плашка с текстом. Аня безвольно заскользила по ней глазами: от лица некоей Натальи там было сказано, что их общежитие – самое пьяное и отвязное общежитие МГИМО.

Соня взяла журнал в руки и пролистала его. Со всех фотографий на них смотрели застенчивые мальчики и девочки из разных вузов, с кастрюльками на кухне, с гитарами на лестнице, в обнимку с игрушками и книжками. Мило и очень скучно. Раздел МГИМО тоже начинался мило: с девочки в розовом халате, с самодельного торта, утыканного свечками, – светлые снимки на белоснежной бумаге. Но стоило им перевернуть страницу, как они провалились в настоящий мрак: черные фотографии, на которых выделялись только обнаженные женские тела, Анина рука на Сонином животе, перевернутые бутылки текилы, а потом этот самый коронный разворот. Из всех снимков обрезан был только один – половину Сашиной головы редакторы “Афиши” великодушно оставили отсеченной – зато все остальное, по-настоящему вызывающее, было как на ладони.

– Так что, дадите автограф? – лыбясь, спросил знакомый.

Соня захлопнула журнал и всучила его обратно. Аня взяла ее за запястье – взять Соню за руку после этих фотографий на глазах у всех показалось слишком бесстыдным – и потянула ее за собой, прочь от университета. Ане казалось, что со всех сторон на них смотрят. Поначалу они шли быстро и молча, но, отойдя на безопасное расстояние, где их уже никто не мог услышать, Аня сказала:

– Я не думаю, что об этом кто-то узнает. Ну сколько людей читают “Афишу”.

На следующий день об этом знали все.

В ближайшем к общежитию магазине, в отделе прессы, ячейка с “Афишей” зияла пустотой. Аня встретила двоих незнакомых студентов на крыльце, занятых изучением журнала. Вырезанные страницы разворота кто-то прилепил скотчем на лестнице, служившей запрещенной курилкой. Сканы фотографий были размещены в группе МГИМО “ВКонтакте” – в комментариях в основном велось обсуждение, какому наказанию следует подвергнуть девушек с фото. Среди вариантов встречались предложения “сжечь” и “порезать ножом”. Самые милостивые советовали просто исключить. Часть комментаторов считала появление этих фотографий однозначным извращением, часть допускала, что женщины имеют право на грудь, но не на обнаженную. В преддверии закона о гей-пропаганде многие интересовались, политический ли это протест – причем почему-то не героинь, а редакции “Афиши”. Часто использовались словосочетания “либеральные хипстеры” и “воинствующие гомогеи”, один человек написал, что “псевдосвобода в интернете размыла понятие достойного поведения”.

Сашино участие комментаторы тоже не обошли стороной, что было особенно несправедливо, потому что вся его вина заключалась только в одетом и полубезголовом присутствии в углу одного снимка. Тем не менее дошло до того, что их сосед по общежитию, защищая опороченный университет, вызвал Сашу на форменную дуэль, и они двадцать минут мутузили друг друга на заднем дворе.

В те дни Аня на репите слушала песню БГ “500”, где была строчка “падающим в лифте с каждой секундой становится легче”. Ей бы очень хотелось, чтобы становилось легче, пусть даже от бессилия, но этого все не происходило. Ане казалось, что она чувствует волны отвращения, которое испытывает каждый человек, которому она попадается на глаза, каждый, кто вынужден с ней разговаривать. Аню пожирал невыносимый стыд. Сами фотографии ей по-прежнему казались безобидной выходкой, но каждый раз, когда она читала новый комментарий в группе “ВКонтакте”, у нее перехватывало дыхание и внутри становилось пусто-пусто, как перед прыжком с огромной высоты. Ее, такую умную и хорошую, эти люди видели совсем по-другому, и их видение черным облаком расползалось по фотографиям, ее отношениям с Соней, всей ее жизни вообще. То, что она любила, было теперь отравлено их презрением, и, поддаваясь ему, она начинала презирать сама себя.

Через день после выхода журнала Сашу, Аню и Соню вызвал к себе начальник управления по хозяйственной части. Это было довольно неожиданное приглашение, и они только позже сообразили, в чем дело: начальник по хозяйственной части ведал общежитиями. Очевидно, именно в разлагающей обстановке этого места руководство МГИМО увидело корень зла. Разговор с начальником у них вышел долгий, но малоконструктивный: они хранили молчание, начальник рассуждал, какой непоправимый ущерб чести университета они нанесли. Больше всего его возмущала не обнаженная грудь, а фраза на этой самой груди – “Пьяное и отвязное общежитие”. Это было, конечно, тем более обидно, что никто из них такого не говорил, – однако про себя Аня признавала, что описание вполне соответствует действительности.

Назавтра их вызвали в деканат и сообщили, что будут исключать. Этот день Аня запомнила плохо – только ощущение, что земля сейчас выскользнет из-под ног. Она пыталась представить, как позвонит маме и скажет: меня выгнали из университета за месяц до защиты диплома из-за фотографий, где голая я целуюсь с девушкой. Сложно было понять, какая именно из частей этого предложения станет маминым концом.