Он дочитал и уставился на нее в растерянности:

– Как вам это удалось?

– Оно мне запомнилось очень ясно.

– Целиком?

– Там же только восемь строчек. Застревает в голове накрепко. Тем более что оно ведь нерифмованное. Я где-нибудь страшно ошиблась?

– Запятую пропустили. – Он толкнул листок к ней по столу и показал.

Она посмотрела:

– Ой, точно.

– Вы вот так взяли и его выучили?

– Не могла выкинуть из головы. Это же не страшно?

– Э-э… очень красиво получилось. – Он попытался распознать тепло внутри: не смущение, не гордость, не страх, так что имени оно не обрело.

– Возьмите себе. – Она выпрямилась. – Положите в тетрадку. Я, понимаете, сделала две копии… Одну оставлю себе. Навсегда. – Голос ее чуточку сорвался. – Я потому и распереживалась, когда решила, что вы больше не придете. Вы правда вернулись в парк и там ночевали, вот просто так, совсем один?

Он кивнул:

– Там и другие люди есть.

– А, ну да. Я про них слыхала. Эдна рассказывала. Это… поразительно. Но вы не ответили: это ничего, что я запомнила ваш стих? И записала?

– Э… ну да. – Он улыбнулся и страстно пожелал, чтоб она вставила запятую. – Спасибо. Мы, кстати, сегодня можем уже переносить вещи. Вы тут всё приготовили?

– Да? – Она как будто закручинилась. – То есть у вас там все готово.

– Надо было мне, наверно, вчера зайти и предупредить, что сегодня можно переезжать.

– Артур, – который стоял в дверях с распущенным галстуком, – Шкедт говорит, сегодня можно переехать. Когда вернешься домой, голубчик, мы уже будем наверху.

– Хорошо. Ну вы горазды трудиться! – Когда мистер Ричардс дошел до стола, миссис Ричардс уже успела налить ему кофе. Он взял чашку, не садясь. Чашкино отражение отлетело от красного дерева, смутно помаячило, пока он пил, а потом вдруг приблизилось наплывом, белой рыбиной в буром пруду, навстречу звяку фарфорового ободка. – Побегу. Пускай вам Бобби поможет с мелочами. Ему полезно двигаться.

– Кровати, и вообще… – Миссис Ричардс покачала головой. – Я вот думаю – может, еще кого на помощь позвать?

– Я сам все перенесу, – сказал Шкедт. – А кровати разберу.

– Ну, если вы точно уверены.

– Конечно, он сам, – сказал мистер Ричардс. – Ладно, я пошел. До свидания. – Узел под пальцами взобрался под крылышки воротника, поерзал, встал на место. Мистер Ричардс развернулся и вышел. Грохнула дверь.

Шкедт посмотрел, как янтарный ободок нервным приливом набегает на фарфор, испил черного моря.

– Я схожу наверх, подчищу там напоследок. А вы пока выносите вещи. Я спущусь минут через пятнадцать. – Он брякнул чашкой по блюдцу и ушел.

* * *

– Где? – из дверей окликнула Джун.

Он закрыл швабру и ведро в чулане.

– Вон, под стенкой стоит.

Когда он вошел, Джун разглядывала белую трубку с красной резинкой; кулачок завис на полпути к подбородку.

– А там точно…

– Джордж, – ответил он. – Харрисон. Сама посмотри.

Она взяла плакат.

На полу он заметил кипу компьютерных журналов ее отца, послуживших ей предлогом.

Она сдвинула резинку к краю, но остановилась.

– Где ты его взял?

– Скажу – не поверишь. Они по всему городу. – Лучше бы не отвечать конкретно. – Одна женщина, пастор, раздает их за так. – Он вздохнул. – В церкви.

– А ты с тех пор видел… его?

– Нет. Открывать не будешь?

– Я боюсь.

Простота ее реплики удивила и тронула его. Туман за окнами почти затвердел. Шкедт смотрел: она застыла, чуть склонив голову.

– А мадам Браун знает, что вы с Джорджем?..

От ее резкого и тихого «Нет!» (голова крутнулась) он аж закаменел.

– Она тоже в этот бар ходит. Они знакомы, – пояснил он. – Я потому и спросил.

– А… – гораздо менее рьяно.

– В ту ночь, когда ты про него спрашивала, она там тоже была.

– Тогда хорошо, что я не вошла. Она могла… увидеть. – Джун закрыла глаза – надолго, так люди не моргают. – Если б она меня увидела, это было бы просто…

Ее блондинистые энергии ужасны, но истощаются, чуял он.

– А почему… я все равно не понимаю… чего ты так к нему прикипела? То есть я знаю про… что случилось. И, ну, мне по барабану. Но я… – Вопрос заплутал в колебаниях, и Шкедт его оборвал.

Она была ранимая и испуганная.

– Я не… знаю. Ты не поймешь, – и тут исчезла даже ранимость, – если я расскажу. В честь него… назвали луну!

Он постарался не таращиться.

– К нему, я так понимаю, многие неровно дышат. Отсюда и плакаты, да? Открывай.

Она мелко, тряско покачала головой.

– Но они не знают… – Уже не в силах смотреть на него, она перевела взгляд на бумажную трубку. – Я знаю больше их.

– Эй, – сказал он, чтобы заполнить неловкую тишину. – А что у вас с ним было-то?

– Иди в «Вестях» почитай. – И она подняла голову.

Он поискал воинственности, которую услышал; не нашел в задранном лице ни капли.

– В ту ночь, когда… черные устроили волнения, да? Я была на улице, гуляла. Молнии сверкали. И грохот страшный. Я не знала, что произошло. А потом… я даже не видела человека с фотоаппаратом, пока… Все точно так, как в газете напечатали!

– А, – что не ответило ни на одну ее мольбу.

Она пошла к двери. Перед самым порогом скатала наконец резинку и расправила плакат.

– Он? – спросил Шкедт, имея в виду дружескую риторику, но расслышав в голосе честный вопрос.

Она смотрела там и сям, а затем движения ее затылка превратились в кивок. Она оглянулась:

– Почему… это… напечатали?

– Видимо, у других к нему такие же чувства. Я вечером разговаривал с друзьями. Девушка, с которой я живу, лет на несколько старше тебя. И один мужик. Тоже инженер, как твой отец. Мы в баре обсуждали, стоит ли отдавать тебе плакат.

Ее лицо пошло рябью.

– Я им ничего про тебя не говорил, имени не называл. Но они, знаешь, восприняли очень серьезно. Поначалу серьезнее меня. Не смеялись над тобой, ничего такого.

– …И что сказали?

– Что пусть я решаю сам, раз я тебя знаю. Что может случиться плохое, а может и хорошее. Тебе плакат-то понравился?

Она снова посмотрела.

– По-моему, я в жизни не видела ничего ужаснее.