Зайка у Вадима до чертиков красивая.

Соня осторожно дергает запястья, явно проверяя обвязку на прочность. Зря. Там самый минимум свободы, чтобы запястья не свело. Но следы на коже точно останутся, можно будет любоваться.

— Больше не сбежишь от меня ушастая, — смеется Вадим. Дело на самом деле не в веревке, не в её узорах. Веревка — не инструмент удержания. Она — знак доверия, знак обладания. И зайка, которую её паук завлек наконец в самое сердце своих сетей — отлично смотрится в объятиях джутовой веревки.

— Я и не хочу, — шепчет Соня, едва слышно, но Дягилев все равно слышит. И улыбается. Невозможно этому не улыбаться. Хочется заставить её это повторить на бис.

— Не больно? — мягко спрашивает Вадим, а его пальцы вырисовывают завитки на коже выставленной девичьей попки.

Поза у девочки великолепная, будто умоляет уже трахнуть её любым желанным способом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В этом и ирония, что сейчас Вадим может ничего не спрашивать, впрочем, он и не собирается. Его не отпускало. Он хотел её сразу, и его похоть не ослабела, а лишь только заколосилась

— Нет, нет, — тихонько стонет Соня и пытается поелозить пятой точкой, хочет чтобы пальцы Дягилева наконец оказались в её раскаленной сахарной вагине. Ну вот как эту ушастую не шлепнуть за такое непослушание, а?

Шлепок громкий, звонкий, Соня вскрикивает тонко, будто обиженно. А на её бедре — остается четкий отпечаток. Черт возьми, красиво…

— Не торопи меня, ушастая, — а пальцы касаются девичьих складок. Соня наконец-то забывается, Соня издает измученный всхлип. Мокрая, как та шлюшка, аж кожа на бедрах блестит от смазки.

В этот раз пальцев для неё не жалко. Три пальца, четыре резких толчка в масляное нутро. Вот теперь девчонка не всхлипывает — девчонка кричит, а когда Вадим снова вытаскивает пальцы из неё, Сонины же губы выдыхают: “Еще, еще, пожалуйста”.

— Еще? — вздергивая её попку еще выше, спрашивает Вадим. — А может, ты хочешь член, зайка?

— Да, — вскрикивает Соня, кажется, уже потерявшая всякую надежду, что сегодня ей засадят подобным образом. — Хочу член, хозяин. Твой член. Пожалуйста!

Ох ты ж сладкая, вот как так-то, а? Все ведь понимает, как просить, все чувствует.

Вадима кроет так плотно, так хочется уже наконец приступить к своей дегустации, что даже пять секунд раскатывания презерватива по стволу члена — и те кажутся вечностью.

А потом — он. Первый миг в ней, первый миг конца света.

Вкус слияния с ней — вкус горького шоколада, яркий, насыщенный, глубокий.

Вкус её кожи — вкус черешни, сладкой, спелой, налитой.

Вкус её крика — подлинный мед, разливающийся сладким нектаром по поверхности души, залезающий в каждую пору.

— Давай, зайка, покричи ещё.

Ещё громче, ещё слаще, ещё вкусней.

Она слушается. Кричит.

И её крики топят его наконец, захлестывают с головой, срывают в один только долгий марафон жестких резких проникновений в её тело.

С ней хорошо. С ней настолько охренительно, что хочется спросить только одно — где ты шлялась, ушастая, столько чертовых лет? Где тебя носило? Как смела ты столько времени ходить без своего хозяина, а? Как могла не принадлежать Дягилеву?

Ладонь снова опускается на её бедро, снова с размаху, Соня вскрикивает, но это не тот крик, которым стоит обеспокоиться. Он тонет в стонах удовольствия.

Вот так. Вот так, малышка. Ты должна кричать. Ты должна хотеть. Хозяина. Никого больше.

Потому что твой Хозяин хочет только тебя.

Всю тебя, гибкая покорная девочка. Сладкая, персиковая! Ну же, крикни еще!

Она кричит.

И эхо, гулкое, восхитительное эхо от её криков добирается до темных глубин. Резонирует и там, бьется об гладкие стены души Вадима.

Он снова тянет. Снова замедляется, не давая себе обрушиться в оргазм, а все потому, что ждет.

Когда зайка кончает, в тесной девичьей щели становится невыносимо горячо, и вот только после этого Вадим отпускает уже свой поводок, на котором только и держался. Позволяет миру взорваться яркими искрами.

А после он лежит рядом с ней, выпутав её из веревки и подарив её телу свои руки. А Соня лишь только тяжело дышит и мелко дрожит.

Сколько ей времени нужно, чтобы отойти?

Или лучше дать ей поспать, у девочки был тяжелый день все-таки.

— Хорошо ли тебе быть моей, а, ушастая? — мягко спрашивает Вадим, касаясь губами солоноватой кожи девочки..

— Твоей быть охренительно, — выдыхает Соня. — Не твоей мне попросту никак.

Она вновь звучит измученно, но в этот раз характер у тона больше усталый. А её тело — тело начинает реагировать, раньше своей хозяйки. Вздрагивает, прижимается к Вадиму крепче. Все-таки стоит её пожалеть, ведь теперь она никуда больше не денется. Но до чего возбуждающе она елозит своей пятой точкой рядом с пахом Вадима. Кровь приливает куда нужно. И все сильнее хочется засадить между этих мягких ягодиц, предварительно искусав эту маленькую нахалку от шеи и бедер.

Чтобы снова скулила, чтобы снова хныкала и молила вогнать член в её пылающее, изнемогающее тело.

Ох, сколько всего Вадим еще с ней не делал, и сколько еще предстоит сделать…

— Малышка, — Вадим не удерживается от смешка. — Не моей тебе быть и не светит. Не пущу, — руки в этот момент прижимают её тело к себе еще сильнее. — Не отдам. Ты моя.

— Совсем? — еле слышно спрашивает Соня, запрокидывая голову и подставляя собственную шею губам Вадима.

Серьезно? Она еще и переспрашивает? В её головке как-то умещается сумасшедшая мысль, что Вадим может удовольствоваться ею частично, а потом может и того хлеще — позволить ей уйти, отдать её кому-то другому? Может, ей еще разрешить называть кого-то другого хозяином? Да Вадим быстрей оттяпает этой маленькой сладкой дряни язык, чтобы никогда больше и ни к кому она так не обращалась. Она — его. И точка.

Зубы впиваются в тонкую кожу девичьего плеча, а пальцы смыкаются на мягкой груди. Ох, мял бы и мял, и как руки до того не доходили?