Последняя мысль странным образом лишает Неистовую Зейри душевного равновесия: она, значит, союзник Творца, а дебил телохранитель — союзник ее, Зейри… Враг моего врага — так, что ли?

Приходится встряхнуться и усилием воли прекратить лишние мудрствования.

Хайль-баши угрюмо сопит — пламя костра взволнованно колеблется, трепеща языками, — и косится на вынесенные во двор носилки. Там, накрытый легким пледом, мечется в бреду гулям-эмир. Снаружи он начал дышать немного ровнее, но по всему видно, что без вмешательства опытных врачей господин Ташвард долго не протянет.

Ничего, пусть мушериф посмотрит, полюбуется.

Гуляма-предателя Неистовая Зейри демонстративно не замечает.

— Госпожа Коушут, вы опасаетесь двенадцатилетней девочки? — Хайль-баши явно пытается иронизировать, сыграв на струне самолюбия, но это у него плохо получается.

Неистовую Зейри на фальшивый дирхем не купишь.

— Да, господин Али-бей, опасаюсь. Причем не только и не столько за жизни взрослых, сколько за жизни вверенных мне детей! Поэтому я настоятельно требую, чтобы девочка сдала ножи. Оружие — не игрушка, и вы, как представитель власти, должны это знать не хуже меня!

Огромный мушериф колеблется. Он понимает, что женщина права, но у него явно есть и какие-то свои соображения.

Интересно, какие?

— Полагаю, угроза детям со стороны Сколо… со стороны Ниру Бобовай отсутствует, — неуверенно тянет он, хмуря реденькие бровки. — Я думаю…

— Ах, вы думаете. Рада услышать! А отвечаю за детей, между прочим, я! Поэтому думать вы можете что угодно, а на сдаче оружия я настаиваю!

— Ишь какая прыткая… — бормочет старуха в инвалидном кресле, но в разговор не вмешивается, и поэтому госпожа Коушут пропускает ее слова мимо украшенных маленькими золотыми сережками ушей.

— Итак?

Хайль-баши сопит и смотрит в костер.

— Я жду!

— Ниру… — Фаршедвард Али-бей оборачивается к девочке, и рык хайль-баши становится чуть ли не жалобным, что кажется невозможным для такой туши с замашками потомственного солдафона. — Ты отдашь ножи? Не ей — мне?

Маленькая дрянь отрицательно качает головой и делает шаг назад, прислоняясь спиной к раздвоенному кизилу, из развилки стволов которого торчит злополучный меч. Руки девчонки пугливыми котятами исчезают в складках шали и… остаются там.

Хайль-баши тяжело вздыхает — удивительное дело, при этом в его вздохе слышится чуть ли не облегчение.

— Вот видите, госпожа Коушут! — разводит руками мушериф.

— Что значит — «видите»?! Ношение детьми холодного оружия противозаконно! Так что вы обязаны…

— Ничего я никому не обязан! — неожиданно рявкает хайль-баши. — И в первую очередь вам!

Минутой позже Али-бей все-таки сбавляет тон:

— Не учите меня, что законно, а что нет, госпожа Коушут! Вам известны параметры, по которым определяется, является ли тот или иной нож холодным оружием? Длина лезвия, например, наличие упора, кровостока, кишкодера?

— Кишкодера?

— Я имею в виду зубцы на обушке. Можем, кстати, измерить! Вот у ваших гулямов — оружие. Видно с первого взгляда. А у девчонки…

— Тем не менее вы, наверное, не станете отрицать, что это боевые метательные ножи? — тихо шипит Неистовая Зейри. — И что из-за вашей замечательной девчонки…

— Из-за вашей, госпожа Коушут! Из-за вашей! Разве не вы приложили столько усилий, дабы затащить ее в мектеб?! Радуйтесь — свершилось!

— …уже был тяжело ранен господин Ташвард! Кто следующий?

Столь весомый аргумент прозвучал бы гораздо убедительнее, не случись непредвиденного.

— Крошка, насколько известно мне, твой господин Ташвард был ранен совсем по другой причине! — насмешливо раздается позади зычный голос.

Обернувшись, госпожа Коушут видит спускающихся с крыльца и направляющихся к ним Большого Равиля, его телохранителя и маленького доктора. Ну да, хаким аль-Шинби и его… подруга уже здесь, просто стоят в сторонке, у второго костра, молчат — вот она их сразу и не приметила.

Кажется, все в сборе.

Кроме пьянствующих в медицинской части одноухого аракчи и надима Исфизара. Ну и шайтан с ними — только этих двух алкоголиков тут и не хватало!

— И по какой же, позвольте полюбопытствовать, господин ар-Рави?

— Твой гулям-эмир, крошка, собирался по-тихому пристрелить девчонку, а доктор Кадаль по причине слабости мочевого пузыря оказался свидетелем.

Кровавые отблески пламени в глазах Равиля делают его похожим на огромного бородатого гуля-людоеда, и госпожа Коушут неожиданно ощущает странное возбуждение, которое в другой ситуации могло бы показаться приятным.

Почему-то Зейри кажется, что она присутствует при постановке сюрреалистической пьесы в будущем театре абсурда; темнота кулис придвигается со всех сторон, мерцают светлячки в колосниках над головой, невидимый осветитель ухмыляется, забыв включить выносные прожекторы, и от жизни остаются только имена и слова.

С легким привкусом обстоятельств.

* * *

Равиль (злорадно). А свидетелей, крошка, положено убирать. Слыхала небось: мертвые не потеют?! Только с доктором у твоего молодца промашка вышла — сам на пулю нарвался! Вот и выходит, девчонка тут ни при чем. Лучше скажи прямо, что собираешься девку кончить, только боишься: пока у нее ножи, она раньше тебя и твоих гулямов в клочья посечет, чем вы — ее.

Зейри (со всей холодностью, на какую способна). Доказательства? Легко возводить напраслину на человека, который не может ее опровергнуть, поскольку находится без сознания! Что же касается моих намерений, я лишь хочу обезопасить всех здесь присутствующих от ножей этой маленькой убийцы!

Старуха (скрипуче). Ты бы лучше от себя нас обезопасила, дочь алмасты…

Зейри снова делает вид, что не слышит.

Гулям-эмир (стонет на носилках, из последних сил шевеля запекшимися серыми губами). Пить!

Маленький доктор. У нас есть вода?

Рашид аль-Шинби (незаметно подходя сбоку). Уже нет.

Гулям-эмир. Сейф… там…

Кажется, господин Ташвард произносит это вполне сознательно, но на большее у него уже не хватает сил.

Усмар (переглядываясь с Махмудом). Сейф? В каптерке? Но… он заперт. И шифр кто-то сменил.

Маленький доктор (неживым механическим голосом). Не кто-то, а господин Ташвард. Запоминайте: 1-7-А-4-С. Принесите ему воды.

Усмар ошарашенно смотрит на доктора, срывается с места и пропадает в темноте.

С исчезновением гуляма пьеса неожиданно заканчивается.

Начинается прежняя жизнь — совсем не та, за которую искренне благодаришь Творца.